Хэмп боязливо приоткрывает дверь капитанской каюты. Ему кажется, что оттуда на него смотрит чёрная бездна — до того там темно.
Не привыкшие к кромешному мраку глаза не сразу разбирают едва светящую керосиновую лампу, подвешенную к потолку. Похоже, что она полностью заправлена, но тусклый огонёк нарочно притушен настолько, насколько это возможно.
Хэмп замечает всё это — а сердце у него тоскливо сжимается. Все его худшие опасения подтвердились.
Хэмпу уже всё и так стало понятно, когда Волк Ларсен за весь день ни разу не появился на палубе. Едва разобравшись со своими делами, Хэмп решился пойти к нему в каюту, хотя и не знал толком зачем. Должно быть, ещё надеялся, что всё, может быть, обойдётся.
Но едва тлеющий фитиль кричит Хэмпу прямо в лицо, что не обойдётся. Ведь Хэмп знает, что в моменты своих приступов Ларсен не переносил яркого света.
Хэмп глядит на лампу бесконечно долго, собирает всю волю, чтобы повернуться к койке. И пусть он уже точно знает, что именно он там увидит, — ему только паршивей на душе от этого знания.
Оборачивается — грудь стискивает от боли. Он вздыхает, собирается с духом, не хочет показывать своё горе.
— Сэр… — тихо спрашивает Хэмп.
Скорчившийся Ларсен поднимает на него помутневшие от боли глаза:
— Хэмп… Сам хотел вас позвать… — он едва может говорить. — Это и есть оно, да?
Хэмп молчит. Только бы не заплакать. Ни в коем случае нельзя плакать.
— Можно хоть как-нибудь это облегчить?..
Ларсен ждёт ответа несколько секунд, а потом снова прячет лицо в руки, его плечи опадают — кажется, на вопрос он потратил самые последние силы.
Хэмп всё-таки отвечает, и каждое жалкое слово беспощадно обдирает ему глотку:
— Я… Мы так ничего и не нашли…
Ларсен только глухо стонет. Он поднимает руку, но она снова бессильно падает. Должно быть, он хочет показать, что Хэмп волен идти, куда ему заблагорассудится, но…
Хэмп знает, что раньше он так бы и сделал. Он бы ушёл. Он всегда чувствовал себя виноватым, наблюдая за чужими страданиями, а потому предпочитал отгораживаться подальше. Ему и сейчас невыносимо видеть боль Ларсена — особенно когда Хэмп едва справляется со своей собственной.
Но в этот раз Хэмфри не уйдёт.
Следуя то ли инстинкту, то ли надежде, то ли какой-то нелепой мечте, он осторожно, чтобы не усилить ненароком приступ, садится рядом с Ларсеном на койку.
Он ждёт каждую секунду, что его прогонят, но Ларсен так и сидит скрючившись, даже не шевелится. Похоже, он уже совсем забыл про Хэмфри, и в его мире не существует ничего, кроме боли.
Хэмфри тоже очень больно. Пусть и гораздо меньше, чем Ларсену, но всё равно так и тянет тоже схватиться за голову и завыть вместе с ним.
Хэмфри считал, что он твёрдо принял решение и готов пройти вместе с Ларсеном эту безнадёжную дорогу до самого конца. Но прямо сейчас, когда он воочию опять видит начало всего кошмара, его решимость куда-то испаряется.
Очень стыдно оплакивать ещё живого, но он едва может сдерживать собственное горе. Хэмфри проталкивает вниз по горлу колючий комок и очень надеется, что Волк Ларсен не заметит его состояния. Но даже если он и замечает — ему нет никакого дела.
Хэмфри робко протягивает руку. Он помнит, как в ту ночь, когда они с Мод сбежали, он тоже пытался утешить Ларсена и положить ему руку на плечо — а Волк Ларсен злобно сбросил её с себя. Но сейчас, может быть, получится?..
Всё равно ничего лучше Хэмфри точно не придумает. Он почти не дышит, когда решается прикоснуться кончиками пальцев к его затылку.
Ларсен замирает, его спина заметно напрягается. Будь бы он настоящим волком, он, наверно, настороженно поводил бы ушами. Хэмфри немного боязно, но руку он не убирает. Наоборот, пропускает между пальцами пряди гладких тёмных волос.
Его рука ощущается как мост, и Хэмфри напрягает всю волю в нелепом желании… Помочь? Разделить боль? Спасти? Попросить о доверии?
Он не знает, он только бездумно и отчаянно раз за разом проводит пальцами по волосам.
Ларсен тяжело вздыхает и с утробным звуком, одновременно похожим и на стон, и на ворчание, и на неразборчивую просьбу, роняет понурую голову ему на плечо.
Потрясённый, Хэмфри замирает, у него даже сердце останавливается. На секунду ему кажется, что оно не забьётся снова.
Но оно бьётся, и Хэмфри чувствует, как потихоньку рассасывается что-то холодное и колючее в груди. Что-то, что было там, кажется, целую вечность.
Он пересаживается поближе, чтобы Волку Ларсену было удобней и не приходилось вытягивать шею. Хэмфри следит за тем, как медленно двигаются его широкие плечи. Они больше не дрожат, а из их линии ушла болезненная напряжённость.
Спокойное, выровнявшееся дыхание приятно щекочет Хэмфри шею. Он склоняется к Ларсену и полной грудью вдыхает его терпкий, тёплый, солёный запах.
Кажется, Хэмфри снова смеет чуть-чуть, но всё же надеяться — а он уже успел позабыть это чувство. Каким-то чудесным образом огромная монолитная глыба мучительной неизбежности, висевшая над ним всё это время, пошла трещинами.
Пальцы нащупывают старый, длинный шрам где-то ближе к макушке.
— А, это… — бормочет Ларсен. — Это тогда…
— Я знаю. Вымбовка, — мягко отвечает Хэмфри, продолжая гладить его по затылку, уху, шее, плечу.
Он не видит лица, но точно знает, что Ларсен улыбается — и сам не может не улыбнуться.
Ларсен приподнимается, и Хэмфри разочарованно собирается уходить. Но нет, Ларсен ловко закидывает ноги на кровать, разворачиваясь на спину.
И кладёт Хэмфри голову на колени так, будто это — самая естественная вещь на свете.
— Кажется, становится лучше, — Ларсен говорит с улыбкой, но Хэмфри не может не заметить, что брови у него страдальчески сведены.
Но его это не пугает. Откуда-то Хэмфри точно знает, что у него всё получится.
Он легко и уверенно проводит большим пальцем по вертикальной морщине между бровями, решительно хочет её стереть. И совсем не удивляется, когда с лица Волка Ларсена уходят последние следы замученности.
Хэмфри опускает руку, потому что не хочет тревожить больше необходимого. Но Ларсен тут же открывает глаза и недовольно кладёт его руку обратно на место.
— Вам всё ещё больно? — беспокоится Хэмфри.
Ларсен качает головой:
— У вас удивительные руки, — и замолкает, как будто считает, что эта ленивая фраза всё объясняет.
Да и, если по правде, Хэмфри не интересуют никакие объяснения. Он всё смотрит на соединённые руки. Ладонь Волка Ларсена смуглее и шире, но Хэмфри отмечает, что его рука совсем не кажется крошечной и беспомощной рядом.
Ларсен дотрагивается тёплой ладонью до его руки совсем легко, почти осторожно — хотя Хэмфри отлично знает, что Ларсену ничего не стоит переломать ему все кости. Но прямо сейчас он то ли ослаб из-за приступа головной боли, то ли… Ему хочется быть ласковым?
На самом деле Хэмфри точно знает правильный ответ. Потому что когда Ларсен отпускает его ладонь, он не кладёт руку обратно на койку, а закидывает её Хэмфри за спину, скользнув пальцами вниз по позвоночнику, — прикосновение заставляет Хэмфри прерывисто вздохнуть. Но Ларсен не придаёт тому никакого значения — он засыпает почти мгновенно.
А Хэмфри так и остаётся сидеть. Всё перебирает его волосы, чувствует вес головы у себя на коленях. Остаётся смотреть прямо в открытое, почти счастливое лицо Волка Ларсена. Оно совсем рядом — настолько, что Хэмфри видит, как чуть дрожат крылья носа на каждом вдохе.
Это первый раз, когда Ларсен подпускает к себе так близко. И Хэмфри не знает, как долго это продлится, но дорожит каждой секундой.
Он всё смотрит и не может насмотреться. Хочет урвать от момента как можно больше — ведь в той жизни проклятущая дырявая память не справилась как следует, пропустила столько всего…
Вот над левой бровью проходит длинная морщина, а над правой на том же месте кожа гладкая. А вот на переносице едва заметный тонкий шрам — интересно почему? Под губой немного недобрито, и несколько коротких светлых волос царапают Хэмфри пальцы.
Хэмфри бережно соединяет прикосновением шрам и морщину в одну линию. Проводит диагональ через такое хорошо знакомое, но всё равно бесконечно восхитительное лицо.
Глядит на грубоватые и вместе с тем благородные черты. Изучает загорелую кожу, кажется, что она пахнет морской водой и пронзительным ветром. Пусть сонная нега и придаёт лицу Ларсена несколько мечтательный вид, но резкие морщины вокруг глаз напоминают о его выдержке и воле.
При всём при этом губы его будто бы не тронуты непогодой, в них сохранилась уязвимая мягкость и свежесть. Хэмфри поражается, что каким-то непостижимым образом это выглядит уместным на его жёстком лице.
Такая уязвимость вовсе не оскорбляет суровую красоту Волка Ларсена, но делает её живей и придаёт ей человечности. Должно быть, иначе его совершенство было бы холодным и отстранённо-божественным.
А сейчас Хэмфри видит — у него на коленях лежит человек из плоти и крови. Излучающий мягкое тепло, зажигающее сердце.
Затаив дыхание, Хэмфри прочерчивает большим пальцем от скулы к краю рта, легко обводит границу между жёсткой кожей и мягким узором на губах.
Под его пальцами уголок рта чуть ползёт вверх, едва обозначая улыбку. Ларсен почти наверняка позволил бы ему больше, но Хэмфри не будет рисковать. Не сейчас.
А потому он выпрямляется и целиком оглядывает Волка Ларсена.
Сильный, потрясающе умный. Пусть вовсе не добрый — но ни в коем случае не чудовище, для которого сгодится только один исход — мучительная смерть.
_Так _быть не должно. И Хэмфри точно знает, что так не будет.
Не в этот раз.
А что будет в этот раз? Быть может, Волк Ларсен всё-таки выберется из тюрьмы ядовитого материализма?
Быть может, его перестанет мучать недоверие ко всему, что есть в этом мире прекрасного?
Хэмфри даже осмеливается мечтать, что сможет чем-то помочь.
Во сне Волк Ларсен лениво переворачивается на бок и подтягивает колени к себе. Его рубашка задирается, оголяя живот и верхнюю часть бедра.
Хэмфри мерещится, что в полумраке, разбавляемом только тусклым огоньком на потолке, его голая кожа сама по себе мерцает золотистым светом.
Хэмфри не может подобрать определение тому томительному чувству, что он испытывает, когда задерживает глаза на двигающейся в такт дыханию ямке пупка.
Он точно знает, что раньше очень боялся чего-то такого. Но прямо сейчас тогдашний страх кажется ему таким нелепым, глупым и бесконечно далёким. В конце концов, все попытки видеть в Волке Ларсене исключительно бездушного монстра принесли куда больше вреда, чем это.
Хэмфри делает глубокий вдох и внимательно слушает, как сердце гулко бьётся. Чувствует, как по всему телу звенит жизнь. Ему так спокойно и хорошо, ему так приятно любоваться голым животом.
А потому Хэмфри позволяет этому чувству — и многим другим — просто быть.
Хэмфри ведёт ладонью вниз — к шее, плечу, скользит пальцами по спине, останавливается на животе. Немного неловко дотрагиваться огрубевшей рукой до атласной гладкой кожи, но откуда-то он знает, что Ларсен не был бы против.
А тот крепко спит, перебросив жилистую руку Хэмфри через талию, пальцы скользят по пояснице, едва касаясь. Наверно, это из-за лёгкой качки, но в таком случае Хэмфри не хочется, чтобы качка прекращалась.
Он не знает, сколько времени прошло. Хэмфри с радостью провёл бы так всю ночь, но ему приходит в голову, что Ларсену, должно быть, всё-таки холодно лежать без одеяла.
Хэмфри досадно, что он только сейчас подумал об этом. Он поспешно достаёт одеяло, старается укрыть Ларсена как следует. Оглядывает ещё раз результат своих трудов и остаётся вполне доволен.
И только теперь Хэмфри откидывается назад к переборке, подкладывает подушку под спину. Устраивается поудобней, но так, чтобы не беспокоить Волка Ларсена. Закрывает глаза и легко засыпает.
Впервые за долгое, долгое время Хэмфри Ван-Вейден наконец-то спит глубоким, счастливым сном.