Идёт пятый день с момента, как Хэмфри исчез. И третий день с тех пор, как Ларсен его ищет — но до сих пор ничего не узнал ничего нового.
Третий день без новостей, и Ларсену сдаётся, что грядущий разговор с усевшимся напротив, разряженным в шёлковый домашний халат одутловатым бездельником — это ж угораздило Хэмфри завести такого дружка — тоже окажется бесполезным.
Ларсену очень здесь не нравится. Он пожалел о том, что согласился на затею Мод Брустер, сразу после того, как за ним закрылась входная дверь и он оказался в холле — непомерно громадном, больше его каморки в Окленде раза эдак в два, но душном и тесном. Здесь нет прохода от всевозможных статуэток деметр и аполлонов, стоящих по соседству с африканскими божками и китайскими вазами — каждую из них можно оценить, наверно, с небольшое состояние, но стоят они без толку, без разбору, совсем как в сорочьем гнезде. Ларсену стоило заметных усилий пройти в гостиную, не зацепившись краем пиджака за очередную протянутую руку какой-нибудь фигурки.
Он может и хотел бы задержать взгляд на одной из многочисленных картин в тяжёлых золочёных рамах, или оглядеть ломящиеся от книг резные высокие шкафы, или всмотреться, в конце концов, в статуэтку какого-нибудь из пресловутых языческих божков — но от пёстрого и тесного изобилия у Ларсена рябит в глазах, и оценить по достоинству красоту никакого из многочисленных резных, расписных или лепных экспонатов не получается.
Боже правый, неужели господские дома все так выглядят? Неужели Хэмфри тоже по душе такое вот?
Раньше он думал, что Хэмфри нравилась каюта, которую он делил с Ларсеном на «Призраке». Там был только один книжный шкаф — старый и низкий, зато каждую книгу на его полках Ларсен выбирал внимательно, про каждую мог рассказать историю. Пусть аскетом он себя не считал, но роскошь, даже когда у него завелись кое-какие деньги, обычно оставляла его равнодушным — разве что он однажды позволил себе разжиться хорошим фарфоровым сервизом. В каждой вещи, что Ларсен обладал, он ценил в первую очередь толк, функциональность и простоту — зато и бардака у него не водилось, и дышалось легко, не то что здесь. Ему казалось, что Хэмфри тоже полюбил такой подход.
Но мало ли что Ларсен себе тогда воображал. «Призрака» больше нет, а дружок Хэмфри, оказывается, живёь весьма на широкую ногу. Значит, и сам Хэмфри привык так жить. И у него нет причины от этой привычки отказываться.
Да только Ларсен на такое количество роскоши, какое видит сейчас перед собой, в жизни никогда не заработает — даже если наткнётся на богатое котиковое лежбище и крупный пиратский клад одновременно.
Хватит, на другом надо сосредоточиться. Поздно уходить, а значит нужно вызнать из разговора с этим Чарли Фэрасетом как можно больше. Ларсен делает медленный, размеренный выдох — так же, как он всегда делал, когда предчувствовал драку. Это позволяет хоть немного успокоиться.
Было бы совсем хорошо, если бы можно было закурить, а курить хочется почти нестерпимо — чтобы деться куда-нибудь от глупых раздумий про Хэмфри, его дом и собственную нищету. Но своим дешёвым куревом он себя перед Чарли Фэрасетом точно выдаст, а значит придётся потерпеть.
Впрочем, Чарли Фэрасет наверняка давно всё про него понял. Ларсену не скрыть своего плебейского густого загара и широкой моряцкой походки, а костюм — тот, который он еле-еле за день раздобыл у себя в захолустье Окленда — сидит на нём препогано. Пиджак не по размеру, рукава пережимают бицепсы, а под накрахмаленным воротничком у него дыра, но ничего лучше у Ларсена нет.
Это чудо, что его пустили за порог. Он не запомнил, как именно Мод Брустер представила его Фэрасету: то ли как приехавшую с визитом из старого Света родню, то ли как давнего коллегу.
По мнению Ларсена, он нисколько не походил ни на одно, ни на другое, да и Чарли Фэрасет явно не поверил ни единому сказанному слову, но — по крайней мере пока что — ничего расспрашивать не стал, а только снисходительно усмехнулся своими жирными блестящими губами.
Впрочем, пока всё было на удивление гладко. Ларсена вместе с Мод Брустер пропустили в гостиную, сунули им по чашке чая и усадили в кресло с такими мягкими и толстыми подушками, что задница проваливается в них, как в болотную трясину.
Если проблем и дальше не возникнет, то Ларсену достаточно будет молча отсидеть, прихлёбывая чай, с внушительным видом с полчаса, пока Мод Брустер расспрашивает этого мистера Фэрасета про Хэмфри, а после убраться отсюда восвояси.
Но Волк Ларсен точно знает уже сейчас — проблемы возникнут обязательно.
Метнув короткий опасливый взгляд на Ларсена, Чарли Фэрасет наконец-то прервывает молчание:
— Мисс Брустер, рад в кои-то веки повидаться с вами лично. Мне доводилось сталкиваться с вашими писательскими трудами, но, как оказалось, силе их убеждения не сравниться силой вашего обаяния.
— Я тоже очень рада. Благодарю, что нашли время, — отчевает ему мисс Брустер, почти не открывая рта.
На её лицо прицеплена милая улыбка, но Ларсен замечает, как мисс Брустер, сама того не осознавая, скребёт ногтями по мягкому замшевому подлокотнику. Нетрудно понять почему — несмотря на всю напускную любезность, тон у этого Фэрасета мало чем отличается от тона приценивающегося базарного торгаша.
Теперь Ларсену ясно, почему мисс Брустер не хотела приходить сюда одна. Вчера, когда они встретились в парке в условленный полдень, она рассказала про приглашение Чарли Фэрасета к себе в загородный дом — якобы, чтобы было время поподробней поговорить про Хэмфри. Мод Брустер сказала, что если придёт одна, то ответов не получит.
Сейчас Ларсен, глядя в одутловатое надушенное лицо дружка Хэмпа, думает, что вдвоём приходить сюда тоже было очевидно без толку. Но раз уж он согласился, то уходить и бросить дело на полпути не в его правилах.
Хотя он ведь сразу знал, что затея — полная дрянь. Глупо было, конечно, пойти у мисс Брустер на поводу.
Но Ларсену слишком страшно порушить их хрупкий союз.
У неё нет никакого резона ему помогать. Ларсен был уверен, что она не сдержит обещание — то обещание, которое он вытряс из неё своими жалкими мольбами, случайно повстречав её на О’Фарелл Стрит — и не явится на встречу. Но мисс Брустер пришла. И на следующий день — тоже.
После всего, что Ларсен с ней сделал, чем угрожал, как жизнь попортил — Мод Брустер всё равно соглашается разыскивать вместе с ним Хэмфри. Ларсен совершенно не понимает почему.
Она утверждает, что беспокоится, потому что Хэмфри был ей другом — не более того. И пусть Ларсен не может взять в толк, зачем девице двадцати семи лет интересоваться исключительно дружбой, ему ничего не остаётся, кроме как принимать на веру её ответ. Он не сможет выспросить больше, пока не научится держать свою нелепую ревность в узде. Он уже достаточно успел опозориться перед Мод Брустер.
— А вы, мистер… мистер Варг, я правильно помню?
— Правильно, — Ларсен невольно морщится, закрывая рот чашкой.
Это ж угораздило его на просьбу представиться ляпнуть первое, что в голову пришло. А пришло ему только слово, которым шведы называют волков — даром что на настоящую более-менее западную фамилию оно не похоже ни разу.
— Любопытно, однако… — тянет Чарли Фэрасет. Чёрт бы побрал его и его любопытство. — У вас ещё и весьма своеобразно произносите некоторые слова… Откуда вы? — спрашивает он и глядит на Ларсена, чуть прищурившись, как на предмет коллекции в своей донельзя заставленной гостиной.
— О да, мой коллега где только не бывал, — встревает Мод. — Он и в Нидерландах, и в Германии, и даже в Россию наведывался.
Что же, это даже чистая правда. Любек, Копенгаген, Лондон, Мурманск — в Северном море не сыщется ни одного порта, куда он не заглядывал.
— Вот как… Интересно, а чем вы там занимались? Творческая поездка, конференции, или…
— Я там работал, — обрывает его Ларсен. Тут он тоже не врёт.
Он скрещивает руки на груди, всем видом показывая, что на светские расшаркивания он совершенно не настроен.
Чарли Фэрасет от удивления — видать, не привык получать отказы поучаствовать в своей болтовне — даже теряет равновесие и чуть не проваливается в своё несуразно мягкое кресло. Но мгновение спустя он принимает прежнюю расслабленную позу и качает головой, как бы соглашаясь оставить Ларсена в покое.
— А как насчёт ваших успехов, мисс Брустер? — не унимается Чарли Фэрасет. — Я слышал, у вас недавно прошла новая сделка, поздравляю! В Каргер паблишинг, я правильно припоминаю? Новая публикация — это, конечно, хорошо, но, скажу честно, с издательством вы промахнулись. Они же в Калифорнии обосновались совсем недавно и берут в печать что ни попадя — до вашей поэзии они и за врачебное дело, и за скачки, и за душеспасительные книжки хватались, да всё без толку. Поглядим, конечно, как у вас дело повернётся, но скажу вам откровенно — я на рецензии ничего из изданий, подобных Каргер паблишинг принципиально не беру, они ведь мало чем лучше газетёнок. На такое мне жаль потраченного времени.
Ларсену тоже жаль потраченного времени, но он выбирает потерпеть ещё минут десять — быть может, тогда этот разодетый пустозвон наконец замолкнет и перейдёт к делу.
— Но вы многое упускаете, мистер Фэрасет. Достаточно гениальных авторов начинали с газет и небольших издательств, — берётся возражать ему Мод Брустер.
— Упускаю? Ой ли. Если автор не может пробиться и пройти отбор, то на что он пригоден? Я знаю, о чём говорю, я сам через него проходил — колледж, университет, первые публикации, конференции, сделки, почётные степени, — Чарли Фэрасет уже не глядит на Мод Брустер, он глядит куда-то вверх и вдаль, горделиво подняв голову. Ему плевать на мисс Брустер, и на Ларсена, и на весь мир, он целиком поглощён самолюбованием.
— И мне никто поблажек не делал. Всё, чего я добился, я добился исключительно труду и таланту — а большего не требуется. Наша жизнь, возможно, полна неотвеченных вопросов, но здесь всё предельно просто и долгих рассуждений не требуется. Если ты годами прозябаешь за гроши в газетёнках, то кто ж виноват, кроме тебя и твоей посредственности? Значит и цена тебе едва ли больше четвертака, что мы отдаём за газетный номер.
— Прямо-таки исключительно благодаря труду и таланту добился? Неужели? — не выдерживает Ларсен, но Чарли Фэрасет, упоённый собой, его не слышит. Или делает вид, что не слышит.
— Это, в конце концов, и есть справедливость, — продолжает он, не моргнув глазом. — пусть справедливость далеко не всегда приятна. Тем более, что утешение есть. Если писать не выходит, можно в журналисты или обозреватели податься, от них тоже польза имеется.
Ларсен чувствует, как кровь стучит в висках, но Мод Брустер, бросив на него быстрый просящий взгляд, поворачивается к Фэрасету и произносит почти скороговоркой:
— Что же, вашей принципиальности и последовательности могут позавидовать многие, мистер Фэрасет. Спасибо, что поделились. И спасибо за гостеприимство, — кивает Мод Брустер, улыбаясь как можно шире и любезней, и Фэрасет надувается от самодовольства так, что халат, кажется, вот-вот на нём лопнет. — К слову, насчет обозревателей: мистер Фэрасет, мы же к вам пришли, чтобы задать вопросы про мистера Ван-Вейдена.
— Действительно, про Хэмфри мы совсем забыли! — восклицает Чарли Фэрасет. — Вот что значит по-настоящему интересные гости. Конечно же, начинайте, я охотно отвечу на любой вопрос.
Он откидывается на спинку в приглашающем жесте, но Ларсен легко замечает разочарование, которое он прячет за своими восторженными интонациями и расслабленными позами. Чарли Фэрасет явно хотел бы другого поворота разговора. А ещё он очень хотел бы видеть то, кресло, где сейчас сидит Ларсен, пустым.
Господи, как же сейчас будет тяжело.
Ларсен прикрывает глаза, собираясь с мыслями, и подавляет желание глубоко вздохнуть. Ясно, что даже если он узнает что-то новое, — а он в этом сильно сомневается — то польза всё равно будет пренебрежимо мала по сравнению с потраченными усилиями.
А ведь Ларсен мог бы сейчас провести время с куда большим толком: пойти на грузовую смену, зашибить долларов так пятьдесят, но придётся работать вечером. А с пропажи Хэмфри пройдёт ещё на один день больше.
А после что делать? Где искать?
Предыдущие полтора дня поисков в порту не дали ровным счётом ничего. Ларсен начал расспросы в тот же день, как узнал о пропаже, побывал во всех трактирах, вломился в двери каждого судового агентства, не без долгих уговоров и угроз, но сумел вытребовать списки команд всех судов, ушедших в море в день исчезновения Хэмфри. Но время шло, а всё было без толку.
Продолжить поиски он сможет только завтра. И раз среди относительно приличных портовых обитателей никто ничего не знает, то это значит, что Хэмфри на судно наняться не удалось. Придётся идти опрашивать всякий сброд — бродяг, ворьё и проституток. Больше ничего не остаётся. А делать этого ему очень не хочется, ведь если он вынужден искать Хэмфри среди самых нищих отбросов, то в таком случае…
…В таком случае Ларсену надо быть готовым к тому, что живым он Хэмфри вряд ли найдёт.
В душной, натопленной донельзя гостиной ему вдруг становится невыносимо холодно. Холод расползается от груди по всему телу, а в горле встаёт тошнотворный комок — но выдавать себя никак нельзя. Ларсен напрягает до предела каждый мускул своего тела, вытягивает рот в одну линию — лишь бы вытерпеть страх и отчаяние, выедающие изнутри, лишь бы не поддаться желанию схватиться за голову прямо здесь и сейчас и глухо застонать.
И почему он, идиот, отпустил Хэмфри? Знал же, что тот наверняка затеет какую-нибудь глупость! Почему сдался, махнул рукой и не стал спорить, а сказал только трусливое «делай, что хочешь»? Если бы он только мог, он бы сделал всё, чтобы Хэмфри остался. Но сейчас уже слишком поздно.
Сейчас он вынужден сидеть здесь в идиотском костюме, в духоте лопающейся от богатства гостиной, и терпеть самовлюблённого пустозвона, ничего не зная про Хэмфри, гадая, жив тот или мёртв.
Ларсен всё-таки не сдерживается и тяжело вздыхает, почти простонав сквозь зубы.
— Вы хотите задать вопрос, мистер Варг? — таращит Фэрасет на него свои блеклые глазки.
— Да, очень хочу, — раз уж он здесь и деваться пока некуда, Ларсен решает воспользоваться тем небольшим шансом, что у него имеется. — Мы знаем, что мистер Ван-Вейден в своей записке сказал, что хочет отправиться в одиночку в плавание. Он говорил вам об этих планах, мистер Фэрасет? Быть может, называл, куда именно он собирается?
— Вот это напор, однако! — неприятно ухмыляется Фэрасет, показывая удивление.
Он смеряет Ларсена долгим внимательным взглядом — видать, рассчитывает смутить. Но Ларсен в подобного рода играх давно поднаторел и гляделки выдерживает запросто, не шелохнувшись.
Зато Чарли Фэрасет долго не протягивает. Десяток секунд спустя он вздыхает, признавая поражение, и откидывается назад в кресле.
— Сейчас попробую припомнить, — поднимает он глаза наверх, теребя массивный золотой перстень на пальце. Кажется, в этот раз дружок Хэмфри даже искренне пытается быть полезным. — Нет, насчёт плавания он ничего не говорил. Я Ван-Вейдена видел в прошлые выходные и он, надо сказать, меня удивил. Притащил мне рукопись на проверку — никогда с ним такого раньше не случалось.
— Рукопись? Я ничего об этом не знала… — удивляется мисс Брустер. — У вас она осталась? О чём он писал? Это может быть важно!
— Нет, он унёс с собой. А содержание я, честно говоря, не запомнил — через мои руки, знаете ли, по паре десятков рукописей в неделю проходит. Кажется, это было что-то вроде мемуаров, но ничего особенного. Обычная рукопись обычного писаки, который в красноречии поднаторел, но звёзд с неба не хватал никогда. Прочитаешь и сразу вылетает из головы.
— Лестно ты про Хэмфри, однако, отзываешься, — Ларсен ищет причины сдержать порыв заехать кулаком по одутловатой физиономии напротив и находит их лишь с немалым трудом. — Да с таким-то приятелем ему никаких врагов не нужно.
— Послушайте, мистер Фэрасет! — встревает Мод Брустер и примирительно расставляет руки широко в стороны, будто арбитр на боксёрском ринге. — Мы здесь для того, чтобы писательские таланты мистера Ван-Вейдена обсуждать. Мы здесь потому, что он пропал. Пожалуйста, давайте сосредоточимся на деле.
— Я, признаться, не думаю, что есть смысл беспокоиться, — отвечает Фэрасет. — Да, он сорвался попутешествовать — что же, тоже ничего необычного. Наверняка даст о себе знать через неделю или две, напишет из какого-нибудь европейского города, из неплохого отеля. Не тот Ван-Вейден человек, чтобы во все тяжкие пускаться и неприятностей искать.
— Вы так уверенно говорите… — вздыхает Мод Брустер, а Ларсен поражается её терпению.
— Конечно! Я же Ван-Вейдена со школьной скамьи знаю, мы были в одном лицее, учились в одном университете! Не сомневаюсь, что даже родная мать с ним меньше времени провела, нежели я. И другом ему — смею заверить вас, мистер Варг, — был преотличным: опекал его, помог кое-какими приятелями обрасти, всегда был с ним честным. Мне его, скажу прямо, весьма не хватает: с ним было приятно скоротать вечер, он никогда своим обществом не обременял и не перебивал. А про большинство из нашего писательского круга, какими бы яркими талантами они ни были, подобного не скажешь ни в коем случае. Ван-Вейден меня не раздражал, и я это очень ценю.
Фэрасет ненадолго задумывается, делает глоток чая и, пожевав губами, продолжает:
— Я, признаюсь, хотел бы рассказать про него больше, однако это не самая лёгкая задача. Бывают люди — их не так уж и мало — которых можно сравнить с подлеском, произрастающим в тени высоких корабельных сосен. Они неприметны, но без них не было бы по-настоящему выдающихся талантов. Однако что можно вспомнить про невзрачный подлесок? Что можно сказать про Хэмфри Ван-Вейдена? С ним здорово проводить время, однако он начисто стирается из памяти тут же, как только покидает мою гостиную, а потому вспомнить про него оказывается решительно нечего. Мисс Брустер, вам такие наверняка попадались. Понимаете, о чем я?
— Нет. Не понимаю, — шипит Волк Ларсен. — А кто, позволь спросить, в твоей аналогии является высокой корабельной сосной? Ты, что ли?
Он замечает движение сбоку — это Мод Брустер подаётся вперёд, чтобы что-то сказать, но он жестом показывает, что с него достаточно.
— Не понимаю, как можно сидеть на отцовском состоянии и рассуждать про то, как жил без подачек. Тут у тебя что, Фэрасет? — он сильно машет рукой и чувствует, как узкий пиджак трещит на плечах по швам. — Слоновая кость из Индокитая, одна такая фигурка десять тысяч стоит, не меньше. А это красное сандаловое дерево из тропической Азии, и цена на него на Лондонском рынке будет сотня за фунт. А вон бразильский оникс, две сотни за небольшую квадратную плитку. Хочешь сказать, чванливый ты болван, что ты на всё на это исключительно своими писульками заработал? При том, что ты всю жизнь в университете просидел, а твоё имя в газетах отнюдь не гремит в качестве литературной сенсации?
Поведя плечами, он понимает, что рукава еле держатся. Проклятый тесный пиджак, проклятое неудобное кресло. Всё здесь душное, узкое, невыносимое.
— Ах, чёрт с ним, надоело! — восклицает Ларсен, вскакивая на ноги и скидывая пиджак на пол. Наконец-то он опять может дышать свободно.
Мод Брустер в этот раз не пытается его сдержать и усадить на место. Она молча следит за ним, наклонив голову, а в её глазах нет страха, зато поблескивает какое-то новое, доселе не знакомое Ларсену, выражение.
— Так-то лучше, — говорит он, с удовольствием закуривая свою дешёвую, никак не вписывающуюся в местную помпезность, сигарету и не обращая никакого внимания на затихшего, глядящего на него во все глаза Фэрасаета. Видать, тот совсем не привык получать отпор.
— Чёрт возьми, — продолжает Ларсен, — ты, Фэрасет, мог бы быть хоть чуть-чуть благодарен за все привилегии и удачу, что сделали твой жизненный путь лёгким подъёмом в гору, без срывов и опасных троп, с чётко отмеченными промежуточными остановками. Но вместо этого ты приписал эту лёгкость исключительно себе в заслуги и взялся презирать всех, кому не досталось такой же широкой удобной лестницы. Всех, кто оступается, кому не везёт, кто начинает заново или начинает поздно, — ты их всех записал в этот твой «подлесок» и в ленивые бездарности. Это удобно, конечно, купаться в собственном ханжестве и не испытывать ни капли сомнения. Приятно мнить себя знатоком жизни. Но есть одна закавыка: только закоснелый ум никогда не сомневается. Там, где сомнения нет — нет и развития. Где нет сомнения — нет обучения.
Ларсен замирает, чтобы собраться с мыслями и затянуться сигаретным дымом поглубже. Ничто не прерывает воцарившуюся тишину.
— Хорош не тот, кто ни разу не сомневался, — заговаривает он снова, шагая вперёд-назад по гостиной, — а тот, кто, прислушиваясь к сомнению, но вместе с тем удерживая его в узде, идёт своей дорогой. Идёт, даже если придётся идти долиной смертной тени, идёт, не убоявшись зла, навстречу собственному предназначению. Идёт, даже когда нет чётко отмеченных навигационных ориентиров, нет ничего, кроме наития, зыбкой мечты и надежды, кроме мерцающей путеводной звезды над горизонтом. Вот где настоящее искусство жить. Вот кто действительно чего-то стоит. А ты, Фэрасет, куда годишься? Ты мало того что непроходимо туп, так ещё и Хэмфри, который тебе якобы друг, крови попил как следует.
Рассудив, что стесняться больше особо нечего, Ларсен смахивает сигаретный пепел прямо чашку с недопитым чаем и тушит сигарету о стенку чашки, тут же зажигая новую. Возражений, как он и ожидал, не следует.
— Говоришь, ты Хэмфри опекал? — даёт он волю всему накопившемуся гневу. — Да ты сделал всё, чтобы убедить его в том, что он полнейший, безнадёжный изгой! Он надеялся выбраться из беспросветного одиночества, и ты пользовался этим, ты не друга в нём видел, а возможность покрасоваться на чужом фоне. Если бы ты, Фэрасет, хоть на секунду перестал любоваться своей неотразимостью, ты бы сразу понял, какого человека проморгал! Оценил бы по достоинству и его чуткость, и смелость, и упрямство, которого, казалось бы, нет смысла ожидать от такого тихони. Хэмфри мог бы столькому тебя научить, если бы ты, самовлюблённый чурбан, был бы хоть чуть-чуть умнее! Да Хэмфри стоит десятерых тебе подобных! И это чудо, что он, столько лет знаясь исключительно с тобой и тебе подобными подонками, как-то умудрился сохранить идеализм и веру в лучшее в людях! Это чудо, что ты не затоптал его яркую душу до конца, как бы ты ни старался!…
Адам задыхается. Он уже сейчас жалеет о своей сентиментальной вспышке, но вместе с тем очень хочет сказать больше, вылить на мерзкого человечишку напротив всё своё негодование — так, чтобы на месте его испепелить. К сожалению, увы, Фэрасет, по-прежнему невредимый, сидит в кресле как ни в чём ни бывало, только выражение растерянности на его мерзком лице сменилось отвратительной ухмылкой.
— Ах, наконец-то я понял! Я сначала подумал, что мисс Брустер зачем-то привела на встречу со мной своего, как это иногда называют, сладенького папочку. Но одно с другим не складывалось, да и больно нищий ты для покровителя. Но, оказывается, ты действительно папочка — только совсем не для мисс Брустер. Ты же этот… Ты тот капитан-похититель из мемуаров Ван-Вейдена! Он про тебя ещё писал с весьма специфическим, считай что женским пурпурным восторгом — я тогда недоумевал почему. Но теперь-то всё ясно!
Чарли Фэрасет неприятно хохочет, пусть никто и не разделяет его веселья.
Мерзавец почуял слабость, а Ларсен сам виноват, сам подставился под удар. Ему очень хочется замахнуться на Фэрасета кулаком, но остатки благоразумия подсказывают этого не делать.
— Ну, про Ван-Вейдена, конечно, совсем было нетрудно понять, что он малый с наклонностями, пусть он и старался это прятать. А тут он дал себе волю наконец-то после десятилетий воздержания, так что ничего удивительного. Но Мод Брустер-то Ван-Вейден зачем понадобился? Полно же литераторов умнее, интересней и без, хм, всяких наклонностей! А вот это светопреставление, которое ты, мистер-волк-как-тебя-там, только что здесь устроил? Я бы никогда не подумал, что эта серая мышь Ван-Вейден будет стоить того, чтобы по ней так убиваться.
Ларсен, заставляя себя не торопиться и выдержать паузу, глубоко вдыхает сигаретный дым и всматривается в человечишку напротив. Чарли Фэрасет глядит на него снизу вниз, задрав голову кверху и нарочито расслабленно развалившись в кресле. Но Ларсену нетрудно увидеть, что уверенность его напускная — он напряжённо ждёт ответа и готов вот-вот сорваться в панику.
Тишину нарушает голос Мод Брустер:
— Я, мистер Фэрасет, за Хэмфри беспокоюсь и не хочу оставлять его в беде, — заговаривает она с тоном, полным прежней невозмутимой любезности, и улыбкой, на этот раз настоящей и довольной. — Таким образом обычно, к вашему сведению, поступают друзья, А у капитана Ларсена мотивы пусть для вас и непостижимые, но на самом деле тоже простые и глубоко человечные. Он Хэмфри любит.
Ларсен вздрагивает, будто от удара молнией.
— Я… — хочет возразить он, но охрипший голос перестаёт слушаться. Он озирается по сторонам, готовясь к нападению, но ни Мод Брустер, ни Чарли Фэрасет не смотрят в его сторону.
— И поэтому, мисс Брустер, вы заявляетесь ко мне в дом вместе с человеком, который, согласно вашим же рассказам, похитил сперва Ван-Вейдена, а потом ещё и вас? Состоящим при этом с Ван-Вейденом в весьма, скажем так, специфических отношениях? Нет, я решительно не понимаю, что у вас троих за констелляция образовалась, и, буду честен, знать не хочу. Бога ради, не впутывайте меня в ваш вертеп и разбирайтесь как-нибудь без меня. А потому прошу вас уйти немедленно.
— С величайшим удовольствием, мистер Фэрасет, — Ларсен оставляет в чашке ещё один окурок, поворачивается на каблуках и идёт к входной двери не оборачиваясь и не прощаясь.
Он чуть не забывает пальто, но в последний момент заставляет себя остановиться в прихожей и одеться как следует. Ему невыносимо ходиться в этом доме ни секундой дольше, но Ларсен не собирается мчаться, будто спасается отсюда бегством.
За порогом ему сразу становится легче. Волк Ларсен подставляет раскрасневшееся от духоты лицо ветру и переводит дух, запахиваясь в пальто от февральской сырости.
Сделав пару шагов прочь, он подходит к ближайшему фонарному столбу и прислоняет лоб к холодному металлу и закуривает, прикрыв веки. Нужно успокоиться и собраться с мыслями, ведь всего через пару часов Ларсену выходить на смену на паромной переправе здесь в Саусалито.
Перед закрытыми глазами всплывает мерзкая ухмыляющаяся рожа Фэрасета — рожа, по которой Ларсену было не позволено заехать кулаком. Он Фэрасета не проучил. Он сбежал. Он слабак и безнадёжный идиот.
Ларсен бормочет сквозь зубы ругательство, но лучше ему не становится — наоборот, собственное бессилие ощущается только острее.
Минуту-другую спустя он слышит, как дверь особняка открывается и захлопывается. Женские каблуки бодро стучат по мостовой и направляются прямо к нему.
— Капитан Ларсен, это было потрясающе! — раздаётся радостный голос Мод Брустер у него под боком. — Поверьте мне, я знаю достаточно людей, кто мечтали сказать мистеру Фэрасету именно то, что вы сказали сегодня, но не осмеливались. Давно было пора, чтобы кто-нибудь преподал ему урок!
Больше всего на свете Ларсену хочется сейчас убраться куда-нибудь подальше от Мод Брустер, её стучащих каблучков и её невыносимой любезности, но он заставляет себя выпрямиться, затушить сигарету и посмотреть мисс Брустер в лицо. Он ещё не настолько растерял гордость, чтобы бросаться в бегство прочь от дамочки.
— Ах, бросьте это! Мне не нужно ваших подбадриваний и утешений. Говорите как есть — мало того, что мы зря время потратили, так ещё и замечательную потеху устроили.
Хорошенькое личико мисс Брустер вытягивается от удивления, но Ларсен не хочет ей ничего больше пояснять. Он делает пару шагов вниз по улице, к паромной переправе, и собирается распрощаться, однако мисс Брустер семенит за ним. Как назло, до переправы им будет по пути.
— Но я и не думала вас утешать, капитан… мистер Ларсен! Я искренне считаю, что вы отлично держались!
— А вы, видать, решили, что я слишком хорошо держался, — огрызается он. — раз решили под конец выставить меня полным посмешищем.
— О чём вы…?
Ларсен оставляет её вопрос без ответа. Хватит с него, он уже сегодня вдоволь наговорился, лучше точно не станет.
Они идут по почти безлюдной улице в сторону паромной переправы, а навстречу им попадаются редкие прохожие. Мисс Брустер продолжает сверлить Ларсена недоумевающим взглядом, а он продолжает делать вид, что не замечает. Ему очень хочется стереть из памяти весь идиотский разговор, но перед глазами до сих пор стоит мерзкая ухмылка Фэрасета. Вернуться бы обратно в гостиную, заехать бы ему промеж глаз — но поздно.
Он не выдерживает и останавливается посреди улицы — настолько ему тошно. Мод Брустер едва в него не врезается.
— Зачем вы, мисс Брустер, полезли не в своё дело? Вас совершенно не касается, кто я там Ван-Вейдену и как к нему отношусь! — его злоба вырывается на волю. — Но вам что-то примерещилось и вы решили поделиться своей выдумкой с этим ублюдком. Вы видали, как он осклабился? Ему явно захотелось больше сальных подробностей!
У Мод Брустер на лице больше нет ни удивления, ни испуга. Она с боевым видом скрестила руки на груди и явно настроена поспорить — и Ларсену придётся с этим считаться. Они больше не на «Призраке», и он вынужден выслушать Мод Брустер, хочет он этого или нет.
— Что я такого сказала? Что вы его любите?
— Не смейте! — Ларсен едва не закашливается от негодования.
— Но мистер Фэрасет и без моего вмешательства всё уже давно понял. В чём дело? Вам что, стыдно?
— Что?! Стыдно? Мне? С чего вы вообще взяли?!
— Поверьте мне, — невозмутимо продолжает мисс Брустер. Она его больше не боится, и Ларсен не знает, что с этим поделать. — половая принадлежность вашего избранника — это как раз то, что вызывает у меня меньше всего вопросов во всей этой истории. Вообще-то мне ещё на «Призраке» надо было догадаться…
— И зачем мне всё это рассказывать? Я что, разве похож на человека, которому не наплевать на чужое возмущение и недоумение?
— В таком случае я не понимаю, почему вы возмущаетесь. Я всего лишь озвучила очевидную истину. К тому же, ваш душевный порыв сегодня, ваша любовь — это как раз то, что делает вас человеком. Мистеру Фэрасету вам в этом отношении остаётся только позавидовать, пусть он этого и не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт.
— Слабаком меня это делает, вот и всё! А от вас, мисс Брустер, мало того, что никакого толку — мы полдня сегодня потратили впустую — так вы ещё и решили подставить меня под конец! Потому что вам, дескать, нравится любоваться на возвышенные порывы!
— Боже правый, до сколько можно? — восклицает Мод Брустер. — Спасибо хоть на там, что в этот раз вы мне револьвер к голове не приставляете…
Волк Ларсен её такой ещё никогда не видел. Она потеряла весь свой любезный и невозмутимый вид, руки упёрла в бока, и на её щеках сквозь румяна проступает настоящая краска.
— Я всё утро терпела попытки самовлюблённого надутого индюка произвести на меня впечатление, а сейчас мне опять терпеть — только в этот раз неблагодарность, грубость и откровенное хамство. Как же вы мне все надоели!
Ларсен усмехается. Он не думал, что благовоспитанная леди способна на такой порыв.
— В самом деле, мисс Брустер. Я понятия не имею, зачем вы это терпите. Вы мистеру Ван-Вейдену не жена, не сестра и не любовница. Почему вы мне помогаете, какой у вас мотив? Давно об этом думаю и всё никак ответа не найду.
— Не соперница я вам, можете не опасаться. А о моих мотивах я уже говорила — как вам, так и мистеру Фэрасету. Однако никто из вас мне не поверил. Хорошо, повторю в третий раз: мой друг в беде и я хочу его выручить. И я никак не могу взять в толк, почему вам до такой степени трудно принять мой ответ.
— Потому что я знаю, что бескорыстная взаимовыручка — это всего лишь выдумки для наивных простаков. Трата сил без выгоды — это трата ресурсов, причём отнюдь не бесконечных, впустую. Сама натура человека, мало чем по сути своей отличающаяся от звериной, противится этому. Так что я не верю ни в бескорыстность, ни в самоотверженность, ни в доброту. И вы, мисс Брустер, можете вертеться сколько угодно, но я не верю в то, что вы терпите меня или подобных Чарли Фэрасету исключительно из-за душевного благородства, а не потому, что вами движет какой-нибудь скрытый расчёт.
— Раз так, то какой тогда расчёт у вас, капитан Ларсен? Не вы ли сами являетесь прямым опровержением ваших собственных слов? Вы ищете мистера Ван-Вейдена из бескорыстнейших побуждений.
Он не сомневался, что Мод Брустер именно это и скажет.
— Вы можете сколько угодно разводить восхищённые речи про благородство и самоотверженность, — вздыхает Ларсен, — но факт в том, что я, в отличие от вас и вашего круга, не могу себе позволить такую расточительную роскошь. То, что для вас является высокими чувствами, для меня — полнейшая самоубийственная придурь. И я уже поплатился за неё своим кораблём и всеми своими средствами к существованию, я сейчас в положении жалкого червяка. И если я до сих пор не способен последовать здравому смыслу и уехать на другое побережье, чтобы найти работу — то это моя собственная личная идиотия. Которая, однако, не отменяет всеобщего правила, а только наоборот, его подтверждает.
— А я не вижу, что вы находитесь в положении жалкого червяка.
— Ну вам-то конечно лучше знать, — хмыкает Ларсен.
Мод Брустер, не смутившись, продолжает:
— Вместо я вижу перед собой человека, который борется за то, что ему дорого, и не сдаётся. Того самого человека, который, как вы сегодня говорили, цитируя Ветхий Завет, без страха идёт долиной смертной тени. На «Призраке» вы дали злобе и чёрной жажде саморазрушения завладеть вами, но сейчас вы каждый день делаете выбор быть лучше. Доказываете, что способны быть лучше.
— Это всё, конечно, звучит весьма мило… — Ларсен смотрит в сторону, избегая взгляда Мод Брустер.
Наверно, она и в самом деле говорит от чистого сердца и хочет подбодрить Ларсена, но, сама того не зная, невольно напоминает ему совсем другие слова.
«Чего стоят твои ласка и доброта, если насильником ты быть никогда не перестанешь? Потому что такова твоя натура».
«Надо было позволить Личу завершить дело до конца».
«Я жалею, что из-за меня ты всё ещё жив».
Взгляд Хэмфри, полный спокойной, расчётливой ненависти.
Хэмфри его предал. Адам сделал для него всё, но Хэмфри никогда не переставал считать его монстром.
Ларсен замирает. Неподалёку летает над домами летает пара чаек, и он смотрит на них во все глаза, лишь бы прогнать непрошеные воспоминания.
Мисс Брустер ещё здесь и ждёт его ответа. Нужно взять себя в руки.
Он вытягивает рот в ухмылку — пусть лучше будет ухмылка, чем жалостливая несчастная гримаса, в которую норовят сложиться его лицевые мышцы. Судя по реакции Мод Брустер, получается у него очень плохо.
— …Однако мистер Ван-Вейден был обо мне совсем другого мнения… — заставляет он себя договорить до конца ровным голосом.
Мод Брустер подходит чуть ближе, и Ларсену это очень не нравится. Ещё меньше ему нравится, как она приподнимает ладонь и косится в его сторону. Вот уж чего, а женских утешений Ларсен точно не потерпит.
Поймав что-то в его взгляде, Мод Брустер отступает назад и прячет руку обратно.
— Расскажите мне, что случилось… — просит мисс Брустер.
— Нет.
Ларсен достаточно уже сегодня опозорился. Не глядя туда, откуда доносится стук упрямо следующих за ним женских каблучков, он шагает дальше к переправе. Чем быстрее он до туда доберётся, тем меньше времени ему останется провести вместе с Мод Брустер.
Они идут в полном молчании, и Ларсен ненавидит каждый миг этой прогулки. Хуже того — в голове шумит. Чёрт, ещё мигрени сейчас не хватало.
Очень хочется расколотить что-нибудь от злости, но нельзя — он вынужден идти смирно идти по улице. Даже отделаться от Мод Брустер не получится, пока они не доберутся до паромов. И чего она за ним только увязалась?
Она вдруг заговаривает снова:
— Разве вы не заметили, что мистер Ван-Вейден не так много понимает в чужих душах. Он себя ни принять, ни понять не может — так как можно ожидать от него, что он другого человека поймёт? Тем более, когда в дело примешиваются чувства, да ещё и такие, что вызывают вину и стыд? Знаете, когда он ко мне обращался, он извинялся и оправдывался через слово. Это было так странно, но сейчас я, пожалуй, понимаю, в чём дело. Он оправдывался передо мной за то, что не чувствовал ко мне, то, что положено чувствовать.
— Вот в этом-то и всё дело. Вы сказали, что вы не соперница, но Хэмфри разумом выбрал именно вас. Если бы у него была бы власть над своими страстями, он бы направил их на вас. Он хотел бы любить именно вас, а не…
— А не вас, капитан Ларсен? — заканчивает Мод Брустер за него.
Ларсену на секунду кажется, что она собирается издеваться, однако он, сколько ни всматривался бы, не видит в её глазах насмешки.
— Я думаю, вы не на том сосредотачиваетесь. Любовь — это суть проявление истинной натуры человека, натуры, которую Хэмфри в себе не может принять. Дело в том, что желание любить кого-то другого равнозначно желанию стать кем-то другим. И стоит ли удивляться, что это желание Хэмфри не покидает? Вы только что имели удовольствие повидаться с его так называемым лучшим и, я так понимаю, единственным другом. Как думаете, насколько будет себя ценить и принимать человек, когда ему всю жизнь рассказывают, что годится он в лучшем случае в пресловутый «подлесок» — и то если как следует постарается?
— Ох, не напоминайте про этого ублюдка, а то у меня снова кулаки чешутся… — вздыхает Ларсен. — Но, я понимаю. Учитывая, что семейка у него, как я понимаю, не сильно лучше Фэрасета… Это действительно кое-что объясняет, — соглашается он и добавляет: — Право слово, странно, что Хэмфри только сейчас убежал. На его месте я бы давным-давно так поступил.
— Видимо, он пытался заслужить любовь и признание, пытаясь улечься в прокрустово ложе из чужих ожиданий. Что ему ещё было делать? Хэмфри не знал ни настоящей дружбы, ни настоящей привязанности. Он не научился любить.
Ларсен молчит. Он мог бы поспорить, мог бы ответить, что вывернулся перед Хэмфри наизнанку, отдал ему всё, что мог — но это было без толку.
Но Адам ему так и не признался — побоялся, отложил на потом.
Может быть он и отдал всё, но одно, ключевое, то, что Хэмфри нужно было услышать — так до конца не договорил.
Ларсен бездумно переставляет ноги, не глядя по сторонам, и едва не спотыкается, когда камни мостовой сменяются досками пирса. Они наконец-то пришли на переправу.
Мод Брустер не торопится прощаться.
— Одно скажу наверняка, — говорит, задержавшись у трапа на паром. — Вы Хэмфри Ван-Вейдену, без сомнения, приходитесь самым важным человеком на всём белом свете. Все его мысли, страхи, надежды — крутятся вокруг вас. Уж не знаю, к добру это или к худу.
— Но я всё ещё не знаю, где он… Мисс Брустер, если вы больше не хотите помогать мне с поисками…
— Я хочу, — отвечает она с не терпящей возражений твёрдостью. — Встретимся завтра, как условились, в прежнее время в центральном парке.
Ларсен кивает — и соглашаясь, и прощаясь одновременно. Но завидев, что Мод Брустер отвернулась от него, чтобы пойти на трап, вдруг поддаётся порыву.
— Подождите, мисс Брустер! — кричит он ей. — Спасибо вам! Вы… Вы…
Он не знает, как продолжить и чувствует себя полным дураком. Чтобы не задерживать Мод Брустер и очередь на паром, Ларсен кричит первое, что приходит в голову:
— …Вы, должно быть, и правда добрый человек.
Больше не глядя в её сторону, он разворачивается и бредёт прочь к грузовому складу. Ларсену предстоит смена до глубокой ночи.