— …Но у меня есть опыт, я знаю моряцкое дело! Прошу, разрешите мне забраться на ванты, я вам покажу!
Хэмфри не знает, что делать. Он топчется в порту уже третий час, но ни на одном судне его не воспринимают всерьёз.
Сидящий за судовым журналом усталый штурман даже не поднимает на него глаз.
— Зачем? Какая тебе, сударь, высота? Чтобы ты оттуда грохнулся и шею свернул — а я буду виноват, когда потом твоя жёнушка тебя искать примчится с полицией? Мне нужны серьёзные ребята — а ты, джентльмен, что здесь забыл? Да посмотри на себя, тебя первым же порывом зюйд-веста с палубы сдует.
— Но я на «Призраке» ходил! — вопит Хэмфри, совсем отчаявшись. И сразу же об этом жалеет. Нельзя упоминать про «Призрак», нельзя рисковать быть узнанным.
В этот раз штурман всё-таки удостаивает его недоумённым взглядом. Проходит мучительная секунда, и Хэмфри почти паникует, что выдал себя — но узнавания в глазах напротив не появляется. Штурман только мрачно усмехается:
— Врёшь. Ты бы у покойного Волка Ларсена и полдня не протянул, он-то запросто молодцов раз в десять крепче тебя в труху перемалывал. Уж не знаю, откуда ты наслушался про «Призрак». Судя по твоей синей роже и по тому, как ты трясёшься — в каком-нибудь опиумном притоне. Иди-ка лучше проспись, сударь, выветри из головы эту дурь. Всё равно ни на одно судно не наймёшься.
У Хэмфри опять ничего не получилось. Он спускается по трапу обратно на причал. В полной растерянности он оборачивается и всматривается ещё с минуту сквозь пелену дождя на угрюмый кряжистый корпус «Штральзунда» — грузового барка, откуда Хэмфри только что был выдворен с позором.
Убедившись, что никто не передумает и обратно его не позовёт, Хэмфри смотрит дальше на причал, на тёмные очертания разномастных пришвартованных судов. Ему отказали на каждом из них.
На одних юлили и осторожничали, врали Хэмфри в лицо, что команда уже собрана, или что нанимают только через агентства. На других судах его без обиняков поднимали на смех, как это сделал штурман на «Штральзунде».
Но все без исключения корабельные начальники, едва завидев Хэмфри, брезгливо морщились, словно при виде полоумного. Хэмфри понимает почему: он примчался в порт не помня себя, он промок и дрожит, он выглядит совсем как пугало.
Но это не означает, что его не ранит насмешка, которую он видит в чужих глазах в ответ на свои мольбы наняться. Хэмфри хорошо знает эту насмешку — он часто видел у Чарли Фэрасета, он видел её сегодня во взгляде Волка Ларсена. Вот и местные матросы видят его никак иначе, кроме как посмешищем.
И чем отчаянней Хэмфри пытается заработать себе уважение, тем сильнее над ним потешаются.
Он глупо топчется на пристани, оглядываясь по сторонам. Хэмфри всё ждёт знака, что делать дальше. Неужели и правда придётся идти домой? Знака он не дожидается, чуда не происходит. Только разномастная толпа — моряки, торговцы, офицеры — проходит мимо, а Хэмфри то и дело раздражённо отталкивают в сторону, чтобы не мешал на дороге. Никому нет дела до Хэмфри Ван-Вейдена.
На улице окончательно стемнело. Пальто промокло, Хэмфри одет не по погоде. Ничего не остаётся, кроме как отправляться домой ни с чем.
Всё осталось по-прежнему.
Он едва переставляет ноги, убираясь с пирса с позором. Хэмфри мёрзнет от дождя, но холод и вполовину не так мучителен, как жгучее чувство обиды.
Сегодня днём Хэмфри прощался с прежней жизнью. Он был уверен, что видит дом в последний раз. Он не думал, что переживёт встречу с Волком Ларсеном.
Но получается, что он даже к ужину не слишком опоздает. Пусть и придётся добираться пешком, ведь Хэмфри отдал все деньги извозчику, что доставил его в Окленд.
Извозчик по приезде на место ещё долго допытывался, нужно ли ему Хэмфри дожидаться — обратно во Фриско самому не добраться, а экипаж взять негде. А Хэмфри ничего не говорил, только таращился в ответ, не понимая, о чём его спрашивают. Зачем ждать? К чему эти банальные вопросы, если Хэмфри отправляется прямо к Волку Ларсену?
Ларсен — это точка невозврата, дракон в логове, прыжок в пропасть. Но Хэмфри никогда не смог бы объяснить это извозчику. Так что Хэмп глупо покивал на вопли, что ждать дольше часа его никто не будет. И когда возница, глядя на Хэмфри, как на пьяного, затребовал пятьдесят долларов вперёд за простой и обратную дорогу, Хэмфри не глядя отдал ему всё, что нашёл в кошельке. Тогда он думал, что деньги ему всё равно больше не понадобятся.
Но сейчас, когда Хэмфри кутается в мокрое пальто, он об этом решении очень жалеет. По крайней мере, до дома от порта идти недолго.
Хэмфри удивило, что извозчик его дождался и отвёз обратно в Сан-Франциско. А раз так, то получается, что Хэмфри не пробыл у Волка Ларсена и часа. Зачем он убежал? У него был единственный шанс, и потратил он этот шанс совершенно бездарно.
Но поздно, ноги уже сами его несут прочь от причала, от переправы до Окленда, прочь от шанса на новую жизнь. Хэмфри идёт по маршруту, по которому он ходил уже сотни раз, обратно в ненавистный особняк на Ноб-Хилл.
В очередной раз Хэмфри заходит в дверь, которую надеялся никогда больше не видеть.
В очередной раз он тенью прокрадывается мимо гостиной, привычно отказывается от ужина. Хэмфри не хочет есть, он не хочет ничего, кроме опять как спрятаться у себя в комнате. Ему остаётся всего пара шагов по коридору, когда он вдруг слышит женский голос за спиной.
Его зовёт экономка. Проклятье, она нанялась в семью давным-давно, но Хэмфри напрочь позабыл её имя. Мисс Уильямс? Или мисс Уилсон? Или так звали предыдущую?
— Насчёт страниц у вас в комнате, мистер Ван-Вейден, — уточняет мисс то ли Уильямс, то ли Уилсон, а у Хэмфри всё холодеет внутри. Она читала? Она что-то поняла?
Но нет, она не собирается его разоблачать и ничего не выспрашивать. Всё что ей нужно, это узнать, можно ли выбросить рукопись в мусор.
— Вечно вы, мистер Ван-Вейден, на бумажках важные напоминания себе пишете, а потом раскидывайте их везде. Нет бы записную книжку вести, — ворчит экономка.
Если она и заглядывала в рукописи, они оставили её полностью равнодушной. Её блеклые холодные глаза направлены на Хэмфри, но смотрят прямо сквозь него. Похоже, что она видит перед собой не его лицо, а список незаконченных заданий и распоряжений по дому. А до Хэмфри и его исповедальных рукописей экономке нет никакого дела.
Что же, тогда он поможет ей вычеркнуть один пункт из списка.
— Выбрасывайте, — бормочет он сквозь зубы и убегает к себе в комнату.
Конечно же, прибрали её за его короткое отсутствие идеально. Пол чист, на столе никакого бардака, а кровать застелена безукоризненно. Чистота почти гостиничная, будто никакой Хэмфри Ван-Вейден здесь никогда и не жил.
Хэмфри робко присаживается на самый край постели — ему неловко портить идеальный порядок собственным присутствием. Он прячет в ладони мутную голову, закрывает усталые глаза и остаётся в темноте, плывущей разводами перед глазами. К сожалению, он всё ещё слышит радостные возгласы из гостиной. Не помогает даже плотно закрытая дверь.
Старшая сестра никак не может вдоволь наговориться про своего сына, а мать восторгается вместе с ней — он вот-вот закончит университет, а его уже приметил сам главный инженер проекта новых городских бассейнов Сутро-Басс. Племяннику Хэмфри предложено место в помощниках у важного человека, хотя ему едва исполнилось двадцать лет.
Так вот почему Хэмфри никого не застал дома, когда вернулся от Чарли Фэрасета — вся семья праздновала успешный старт карьеры племянника. Кажется, на днях Хэмфри тоже туда приглашали. Он толком не помнит. Он только знает, что не пошёл бы ни за что на свете.
Не зная, куда от себя деться, Хэмфри вцепляется в волосы и тянет их вниз, до боли, будто собираясь снять с себя скальп.
Когда он только пошёл в лицей, вся семья — мать, сёстры, родственники, репетиторы — пытались добиться от него амбиций, деловой хватки, отказа останавливаться на достигнутом. Хоть каких-нибудь из качеств, что позволят ему пойти по стопам отца и распоряжаться семейным состоянием. Но Хэмфри не хотел ничего, кроме как быть оставленным в покое наедине с очередной книгой.
Что же, вот его наконец и оставили в покое.
Когда племянник только начал делать успехи, лет десять назад, Хэмфри обрадовался — ведь от самого Хэмфри наконец-то больше ничего не требовали. Пока не понял, что отстали от него только лишь потому, что решили: он — тупиковая ветвь.
А радостные голоса внизу никак не замолкнут. Кажется, племянник ко всему прочему ещё и жениться собирается. Хэмфри не выдерживает и тихо шипит сквозь сцепленные челюсти.
Как же сейчас он сам себя ненавидит.
Почему ему так горько? Хэмфри думал, что он давно уже смирился. Разве он не привык к своей роли паршивой овцы? Но сейчас он захлёбывается от злости, не находящей себе выхода.
Злости совершенно бессмысленной, ведь Хэмфри давным-давно упустил момент, когда можно было добиться настоящего успеха. Ему уже тридцать шесть лет.
Но чего-то Хэмфри всё же достиг? Он встаёт с кровати, зажигает лампу и оглядывает свою комнату.
Пианино в углу — Хэмфри в юношестве учился играть. Получалось вполне сносно, но он бросил. Собирался снова взяться за упражнения, но всё никак не выходило. Записные книжки на полке — в каждой из них заполнено от силы одна-две страницы. Хэмфри так и не приучил себя их вести. Каллиграфический набор, к которому он едва притронулся.
Всё заброшенное при первой же трудности. Хэмфри так и не нашёл отдушины ни в каком из своих едва начатых увлечений.
Книги. У него же всё ещё есть книги.
Он смотрит на свои битком забитые шкафы. Хэмфри прочитал там все до единой книги: сочинения Геродота, старшую Эдду, артуриану Мэлори, Шэкспира, Жан-Жака Руссо, Байрона, Бодлера, Гюго…
Он может прочитать лекцию про исторические и политические мотивы творчества Ирвинга, про символизм в поэмах Браунинга, он легко цитирует по памяти «Фауста».
Но Хэмфри Ван-Вейден не сможет назвать ни одной книги, которую он мог бы посчитать своей любимой. Книги, над которой хотелось плакать или смеяться. Не назовёт ни одного персонажа, который вылезал из повествования и хорошенько встряхивал его за грудки, переворачивал весь мир, оставался в душе на долгие годы.
А Хэмфри написал сотни статей — писал, будто что-то понимал. Но в действительности он всего лишь повторял, что услышал в обсуждениях друзей или в литературных клубах. Предугадывал общепринятое мнение, потому что боялся иметь своё собственное. Никакой он не критик и никогда им не был. Он — всего лишь флюгер.
Хэмфри обречённо приваливается к стенке шкафа. Каждая книга — это дверь, ждущая своего пыткого читателя, готовая распахнуться перед ним настежь и увлечь куда-то далеко. Когда Хэмфри был ребёнком, он читал как раз затем, чтобы сбежать к приключениям, дальним странам и героям. Он ничего не хотел делать, кроме как читать ещё и ещё.
И вот он повзрослел, он прочитал множество историй. Но ни одна из тех, что он читал будучи в сознательном возрасте, не впустила его в себя.
Хэмфри смотрит на свои шкафы и видит вовсе не книги — он видит длинные ряды из сотен наглухо закрытых дверей.
Волк Ларсен — пусть у него нет никакого образования — куда более чуткий и умный читатель, чем Хэмфри Ван-Вейден — сколько бы учёных степеней тот ни получил. Хэмфри забавляло видеть, как Ларсен восторгался «Гамлетом», не стесняясь видя в главном герое себя. Как Ларсен возмущённо махал руками на «Моби Дика». Забавляли его однобокие и близорукие суждения. Но у него всегда было собственное видение и страсть его отстаивать.
И всё же Шекспир, и Байрон, и все великие писали вовсе не для академических сухарей навроде Хэмфри. Они писали для таких читателей, как Волк Ларсен.
Прошла целая вечность с тех пор, как Хэмфри спорил с ним о литературе и читал ему вслух «Гамлета» — а читал он его десятки, наверное, раз. Хэмфри был бы счастлив прочитать «Гамлета» Волку Ларсену ещё десятки раз. Столько раз, сколько тот попросит.
Да только этому не бывать никогда.
Впрочем, это к лучшему. Не только для Хэмфри — а для них обоих.
К лучшему. Хэмфри изо всех сил удерживает внимание на этой мысли. Он прислоняет лоб к лакированному дереву шкафа и остаётся так на долгое время. Мгновения, или минуты, или часы, он сказать не может. Но голосов внизу давно уже не слышно, а Хэмфри всё так же стоит, оперевшись на шкаф. Он хочет убедить себя, что всё обошлось, что прийти к Волку Ларсену в логово и остаться целым и невредимым — это невиданно щедрый жест судьбы, и что не стоит разбазаривать его понапрасну. Хэмфри знает, что пора идти спать. Но сна у него нет ни в одном глазу, и в голову всё стучится один и тот же вопрос.
Почему Хэмфри у Волка Ларсена не остался? Что было бы, если бы он остался?
Волк Ларсен его может и не убил, но бы точно прогнал с позором. Но что, если нет? Хэмфри никогда этого не узнает.
Хэмфри всю зиму прожил, пытаясь свыкнуться с мыслью, что никогда больше не увидит Волка Ларсена.
Но Волк Ларсен каким-то невероятным образом всё-таки вернулся — да только для Хэмфри ничего не изменилось. Он убежал от Волка Ларсена прочь, едва шагнув за порог его комнаты.
Где-то внизу бьют часы. Каждая отсчитанная ими секунда отодвигает так нелепо и напрасно потраченную встречу всё дальше в прошлое. А другой встречи больше не будет.
Хэмфри зажмуривается так, что больно глазам, и старательно вызывает в памяти всё, до мельчайшей подробности. Ему нельзя позабыть ни единой драгоценной секунды.
Хэмфри думал о нём каждый день. И всё же он и не отдавал себе отчёта, как сильно скучал, пока перед ним не распахнулась обшарпанная входная дверь, и он не увидел Волка Ларсена снова — небрежно прислонившегося к дверному косяку, докуривающего папиросу и глядящего на Хэмфри сверху вниз.
Первым же делом он сообщил Хэмфри, что выглядит тот отвратительно. Но несмотря на всю грубость его речи, от Хэмфри не ускользнуло, как смягчились черты его усталого лица и потеплели глаза, стоило Волку Ларсену завидеть Хэмфри. Почему-то Хэмфри уверен, что ему не почудилось. Он верит, что Ларсен беспокоился — совсем как раньше, до злополучного бунта, до опиума, зажатого в руке, до пожара, — пусть для веры у Хэмфри нет ни единой рациональной причины. Но рациональность здесь давно уже не главное.
Главное, что Ларсен был живой! Живой и здоровый! Только курил в этот раз Волк Ларсен не сигару, а папиросу, выглядел очень измождённым, а на скуле появился свежий шрам — но в остальном Волк Ларсен совсем такой же, как прежде!
Как же Хэмфри по нему соскучился! По его неизменной манере курить, зажав сигару между зубами, по цепкому взгляду его серо-голубых глаз. Даже по его бесцеремонной резкости соскучился.
Хэмфри так хотелось дотронуться до него — чтобы убедиться, что он правда живой, из плоти и крови, чтобы почувствовать знакомое тепло кожи, с которой не сходит, несмотря на темноту и холод на улице, бронзовый загар. Хэмфри так и не посмел провести пальцами по неровному шраму на скуле, которого там раньше не было.
Рубец до конца не зажил, и след от него точно останется. Но каким этот след будет, Хэмфри узнать не суждено. Он никогда не увидит, как будет выглядеть красивое лицо Волка Ларсена, пересечённое под скулой тонкой белёсой линией затянувшегося шрама.
Господи, Хэмфри всё бы отдал, чтобы поглядеть на Волка Ларсена ещё хоть на минуту дольше! Но нельзя. Слишком поздно.
Волк Ларсен жив, Хэмфри с ним виделся, но ничего не изменилось. Жизнь Хэмфри не просто осталась прежней — груз обыденности стало тащить ещё невыносимей, чем раньше.
Как это возможно? Почему Волк Ларсен не забрал Хэмфри прочь отсюда, подальше от тоскливой рутины? От друзей, что его едва терпят, от семьи, чьих ожиданий он не оправдал? Как так получилось, что безысходная обыденность смогла взять верх даже над Волком Ларсеном и закинуть его в каморку на окраине Окленда, прочь от моря?
Так быть не должно. Это неправильно.
Волк Ларсен едва в эту крохотную комнату помещался. Даже зажатый со всех сторон в тесноту и нищету, Волк Ларсен отказывался поддаваться и послушно ссутулиться, чтобы занять поменьше места. Он по-прежнему стоял прямо, по-моряцки чуть согнув ноги и широко расправив плечи — словно пытался раздвинуть в стороны облезлые стены. Волк Ларсен шагал по квартире так, словно ему в любой момент нужно быть готовым сражаться с внезапно налетевшим шквалом. Словно у него за дверью находится трап на корабельную палубу, а вовсе не грязный коридор с другими такими же дешёвыми съёмными комнатами и их жителями, по убогости своим обиталищам ни в чём не уступавшим.
Но что Хэмфри может изменить? Он никогда бы не посмел предложить Волку Ларсену деньги. Хэмфри слишком хорошо знает его гордость и упрямство. Хэмфри заговаривал с ним про свои деньги и возможности только один раз, и в тогда Ларсен пришёл в ярость. Хэмфри побоялся его злить — а может зря всё-таки побоялся?
Хэмфри, пока ехал в Окленд и не находил себе в повозке места от нетерпения, готовил себя к тому, что будет убит на месте — но получил приглашение за порог и кружку кофе. Он и представить себе не мог, что Волк Ларсен будет таким мирным.
Хэмфри привык считать Волка Ларсена ужасным человеком и видеть его жестокость и зверские выходки неотделимыми от его чудовищной натуры. Но повидав Ларсена сегодня, Хэмфри не может не спросить себя, а действительно ли дело в натуре. Возможно, дело в кошмарных обстоятельствах, в которых Волк Ларсен оказался — не без вины Хэмфри Ван-Вейдена. Дело в их извращённой, губительной зависимости друг от друга.
Хэмфри испытал на себе, как эта связь разрушает душу и мутит рассудок, вытаскивает на поверхность всё самое дурное, что есть в человеке. Хэмфри впал в помешательство и убил человека. Так почему он решил судить Волка Ларсена за его злодеяния строже, чем судит самого себя? К тому же, сегодня Волк Ларсен встретил его и не сделал ничего дурного.
Может быть, Хэмфри в первую очередь вовсе не Волка Ларсена стоит опасаться? Волк Ларсен сегодня его не науськивал, никак не провоцировал. Но Хэмфри всё равно, пока пил предложенный кофе, смотрел на греющегося у печки Ларсена и наблюдал за его сжимающими кружку загорелыми мозолистыми ладонями, почувствовал искушение уткнуться лбом в его плечо, закрыть глаза и позабыть про всё на свете.
Если бы Ларсен к нему потянулся, Хэмфри бы не нашёл в себе сил отказать. Он бы не отказал, пусть даже знает сейчас и тогда тоже знал прекрасно, как этого рода связь для него — и для Ларсена тоже — опасна и противоестественна, что она уже чуть не стоила жизни им обоим. Знал — но всё равно обрёк бы их на то, чтобы пережить ещё больше несчастий.
Хэмфри тяжело вздыхает. Он выстоял перед искушением, но никакого облегчения не испытал. Ему холодно, ему тоскливо и одиноко, он очень хочет обратно. Просто сидеть у коптящей печке с жестяной кружкой в руках. Просто ощущать присутствие Волка Ларсена рядом.
Потому что именно у него Хэмфри впервые за очень долгое время избавился от изнурительного ощущения, что он — человек-невидимка.
Семья его не замечала, Чарли Фэрасет снисходительно терпел его рядом с собой, а Мод всё хлопотала над ним, как над смертельно больным. Для них для всех он был обузой, которую нужно перетерпеть. Но не для Адама.
Хэмфри точно знает, что Адам не терпел. Сидя рядом с Хэмфри, он наконец-то больше не выглядел постоянно готовым к бою. Он больше не хмурился, и вертикальная морщина между бровей исчезла. Адам хранил молчание и подставлял усталое лицо с тёмной полосой от свежего шрама скупому теплу и свету от крохотной печурки, а вся его поза наконец-то утратила оборонительную закрытость. Теперь он больше не прятал от Хэмфри, что тоже вымотался. Ему тоже нужна была передышка.
Адам смотрел на Хэмфри не отрываясь. Его большие глаза, казавшиеся в полумраке тесной квартиры тёмно-синими, будто васильки, подолгу задерживались у Хэмфри на лице, изучали каждую его черту. Адам смотрел на него прямо и честно, без напускного равнодушия — и Хэмфри чувствовал, как важен ему этот момент и как он хочет отпечатать в памяти всё до мельчайшей детали.
Взгляд Адама напомнил Хэмфри взгляд человека, кто видит короткий бледный зимний рассвет. В нём нет радости, ведь после недолгого перерыва вновь наступит глубокая чёрная ночь. Но в этом взгляде есть благодарность и тихое, печальное счастье.
Раньше Хэмфри бы точно решил, что эта печаль и искренность ему мерещатся. Раньше он уговаривал себя ни в коем случае не верить Волку Ларсену. Но Хэмфри сегодня увидел старый журнал на столе и больше не может сомневаться в его искренности.
Боже правый, до чего же Хэмфри эту дурацкую фотографию терпеть не может! Газетный фотограф посчитал, что Хэмфри не выглядит счастливо спасённым. А потому он промучил их с Мод больше часа, изводя Хэмфри требованиями быть повеселее, чтобы фотография получше соответствовала радостному тону готовящейся заметки. И Хэмфри прилежно старался до боли в лицевых мышцах, но получившаяся вымученная улыбка его осунувшееся лицо, мягко говоря, совсем не красила.
А Волк Ларсен эту нелепую фотографию всё равно хранил на видном месте.
«Да. Переживал».
Теперь Хэмфри точно знает, что Адам был искренен. Но это знание приносит ему даже ещё больше страданий, чем вера, что всё произошедшее было для Ларсена всего лишь развлечением. Свою собственную боль Хэмфри ещё как-нибудь перетерпит. Но что делать с чужой — особенно если Хэмфри в ней повинен?
Но Хэмфри этого не хотел! Он мечтал о совсем другой судьбе, но чудовищное стечение обстоятельств заставило его выступить в роли палача, сломало жизнь ему и Волку Ларсену.
Не в добрый час их жизненные пути пересеклись. Лучше бы Хэмфри и Адам не знали друг друга никогда, не видели, не встречались. Эта встреча была лучшим, что случилось в жизни Хэмфри, но в конечном счёте она погубила их обоих.
«Почему ты меня предал, Хэмп?»
— Я не предавал! — кричит Хэмфри в ночную темноту, — Почему, почему ты не понимаешь?.. — переходит он на сдавленный шёпот.
Как Ларсен может быть так жесток? Как он может обвинять Хэмфри, когда тот всего лишь хотел выпутаться из извращённой связи, чтобы не ощущать наконец всепоглощающий, ядовитый стыд? Как он может возлагать Хэмфри на плечи непосильный груз вины, когда Хэмфри и так ломается под тяжестью неудач и собственной несостоятельности? Разве Ларсен не видит, что Хэмфри разваливается на куски?
Как ему существовать, если он мало чем по сути своей отличается от вредоносной бактерии? Хэмфри Ван-Вейден, словно туберкулёзная палочка, распространяет вокруг себя заразу и погибель.
Хэмфри сгибается пополам и оседает на пол. Он тихо давится слезами, зажимая ладонью рот, чтобы ни в коем случае никто не услышал.
Хэмфри Ван-Вейден портит всё, к чему прикасается.
Из-за него погиб Лич. Из-за него сгорел «Призрак». Из-за него и его наклонностей Волк Ларсен — гордый, умный и бесстрашный капитан — теперь вынужден прозябать в холоде и нищете.
Волк Ларсен никогда его не простит, пути к нему назад нет. Но и оставаться дома у Хэмфри больше нет никаких сил. Куда идти?
Или сдаться и утопиться, как он хотел сегодня утром? Поставить крест на своей бездарно прожитой, одинокой и никчёмной жизни и поступить в прямом соответствии с самыми чёрными заветами Волка Ларсена?
Но Хэмфри до сих пор не верит в его правоту. Он чувствует, что был рождён для большего — только упустил это. Хэмфри пока не готов проигрывать в финальном споре и с Ларсеном не соглашается.
Хэмфри встаёт, вытирает слёзы, подходит к окну и долго вглядывается в ночную темноту. Луна скрыта за плотными облаками, все огни давно погашены, и разглядеть не получится даже дома на противоположной стороне улицы. Но Хэмфри и так знает, что недалеко, в паре миль отсюда — порт.
Море. Хэмфри было хорошо на море. Значит, нужно вернуться туда во что бы то ни стало и начать всё сначала. Рано сдаваться.
А всё пережитое за последний год лучше забыть и не вспоминать никогда. Хэмфри наймётся на судно, начнёт с чистого листа, избавится от своего отвратительного изъяна — и вот тогда можно будет вернуться. Быть может, даже получится завоевать настоящее уважение Волка Ларсена и снова сойтись с ним — только в этот раз правильно, без того, чтобы тащить друг друга в грязную похоть.
Решено. Завтра Хэмфри снова пойдёт наниматься, но в этот раз подготовится получше. А остаток ночи лучше потратить на сон. До утра осталось всего-ничего, но, чтобы совершить задуманное, Хэмфри пригодится каждый час отдыха.
Он хватает лист бумаги, наспех пишет записку с объяснениями и просьбой себя не разыскивать и сразу после ложится в кровать не раздеваясь.
Хэмфри бежит мелкой трусцой по портовым переулкам — идти спокойным шагом слишком холодно. Он засовывает руки поглубже в тонике дырявые карманы, сжимает окоченевшие пальцы и проделывает ещё одну дыру в паршивой ткани. Он вертит головой в поисках огня, или приоткрытой двери, или любого источника тепла. Нужно срочно согреться, долго он так не протянет.
Хэмфри видит только глухие стены и гонит себя дальше, стараясь поменьше обращать внимания на подступающую тихую панику.
И с чего он вообще решил, что подбежать к первому же попавшемуся пьянице и предложить ему поменяться одеждой — это отличная идея? Хэмфри ещё и нарочно после руки в ящике с углём вымазал — не хотел, чтобы его гладкие чистые ладони выдали его происхождение.
А потом оказалось, что в таком виде Хэмфри ни в один трактир не пускают. Он собирался было показать, что ему есть чем платить — но бродяга вместе с одеждой умыкнул и его кошелёк. План послушать моряцкую болтовню и разузнать, где требуются рабочие руки, не сработал. Так Хэмфри хотел наняться в обход легальных процедур — ведь днём ранее он понял, что официально получить работу на судне у него нет никаких шансов.
Но теперь Хэмфри совсем не до того, чтобы наняться. Нужно как-то не помереть от холода.
Между домами находится угол, где грязи вроде бы поменьше и не так дует.
Хэмфри остановится перевести дух, но усталое тело тянет к земле. Он садится на корточки и обхватывает себя руками, чтобы хоть как-то согреться.
Редкие прохожие смотрят на него с презрением, будто на грязного нищего или бездомного.
А чем Хэмфри отличается от нищего? Нет. Он не нищий. Это временные трудности, но рано или поздно он найдёт способ наняться на судно. Решение найдётся — оно всегда находится.
А пока Хэмфри очень устал, ему нужна передышка. Посидеть немного и решить, что делать дальше.
Он точно знает только одно. Домой он не вернётся ни за что и никогда.
— Что, потерялся? — вдруг слышит он над собой голос. Хэмфри не может сказать почему, но от этого голоса его кожа съёживается даже сильней, чем от грязи и холода.
Хэмфри поднимает глаза на склонившегося над ним обладателя голоса, и гадкое чувство только усиливается. Лоснящиеся от жирной помады волосы, проворные глаза на выкате и наспех натянутое на лицо выражение притворного беспокойства.
Хэмфри ему ничего не говорит — лишь передёргивает плечами. Это не ответ на вопрос, это нервная дрожь замерзающего.
— Семья твоя где? Жена? Разве тебя никто не ищет?
— Нет, — уверенно отвечает Хэмфри. Он написал записку, где всё объяснил родным и просил прощения у Мод, но типу рядом с ним знать это ни к чему. — Никто не ищет.
Услышав это, незнакомец без всякого стеснения расплывается в азартной улыбке. Он не видит больше нужды прятать своё довольство.
— Хочешь, отведу тебя в тепло? Хочешь еды? Пойдём со мной, у меня есть работа.
— Кто вы?
— Я… Скажем так, я судовой агент по найму. Пойдёшь со мной?
Хэмп уже сейчас чувствует, что за этим предложением не скрывается ничего хорошего. Он ещё раз внимательно оглядывает незнакомца. В этот раз взгляд цепляется за его дурно сидящий костюм: слишком длинные штаны, слишком короткие рукава пальто. Одежда явно не его меркам сшита. И голову, он, похоже, не мыл уже давно, но решил спрятать это, обильно напомадившись.
Ясное дело, что никакой это не агент.
Похоже, этот тип нарочно целится на попавших в отчаянное положение бедолаг вроде Хэмфри. Обещает еду и кров, а на деле… На деле Хэмфри ждёт, скорее всего, бесправное рабское положение. Этот «агент» промышляет торговлей людьми — пусть в США рабство уже лет тридцать как запрещено, но в обход закона людей по-прежнему похищали и продавали — бродяг, обманутых приезжих без документов, заключённых.
С другой стороны, там по крайней мере будет не так холодно.
— Судовой, значит, — бормочет Хэмфри. — работа на корабле?
— Да. Ну, так ты идёшь? — у «агента» явно заканчивается терпение.
— Стой! — вдруг слышит Хэмфри голос с другой стороны улицы. — Не ходи с ним!
Дверь трактира напротив приоткрывается, поманив Хэмфри теплом и полоской яркого света, но в следующую секунду из этой полоски вываливается тело какого-то разрумяненного, изрядно подвыпившего господина — тот предупредительно машет Хэмфри растопыренной пятёрней и берётся переругиваться с «агентом».
Ну надо же, как рассердобольничался. Чего же ему до этого было наплевать, что Хэмфри замерзает на улице?
— Он же тебя отправит прямо смерти в лапы! — не унимается подвыпивший.
Наверно, он прав. Но что, если Хэмфри не согласится? Остаться здесь замерзать? В трактир его уже не пустили, а домой он, трусливо поджав хвост, он идти не собирается. Домой Хэмфри вернётся или героем, или не вернётся вообще.
Сейчас судьба даёт ему шанс. Пусть этот шанс худший из всех возможных, но всё же это шанс. Хэмфри ждут месяцы каторжной работы, его положение будет отвратительным — но не безвыходным.
Если Хэмфри справится — а выбора у него нет, нужно справиться — то заслужит уважение Волка Ларсена, будет достоин встать с ним рядом.
Что бы сделал Волк Ларсен? Он бы точно не остался сидеть в холодном углу.
Вот оно, испытание.
— Эй, агент! — зовёт Хэмфри охрипшим от холода голосом. — Ты меня на море распределишь, верно?
— Ну?
Хэмфри внимательно заглядывает в маленькие агентские глазки на выкате. Он видит там предвкушение и жажду наживы, видит ничем не скрываемую брезгливость, даже насмешку. Но вранья Хэмфри не чувствует. Кажется, про море тот не врёт.
— Тогда я согласен, — говорит Хэмфри и встаёт с холодной мостовой.
В конце-то концов, в его положении лучше иметь наихудший из возможных шанс, чем вообще никакого.
Часом позже Хэмфри сидит на жёсткой грязной соломе, набросанной на каменный пол — это единственное удобство, что есть в этом складе, наспех обустроенном под барак. Он мёрзнет от сквозняков, гуляющих через плохо законопаченные щели между грубо отёсанными тонкими досками. У него очень затекли ноги, но он не решается поменять положение, чтобы не злить надсмотрщика. Иначе тот подумает, что Хэмфри собрался бежать — а этот здоровенный детина, прислонившийся к стене, явно скучает и был бы не прочь кого-нибудь дать кому-нибудь кулаком в зубы.
Хэмфри прихлопывает ещё одного мелкого жучка у себя на боку. Кажется, это клоп. До этого Хэмфри доводилось только читать про этих кровососов, и по одним только текстовым описаниям он даже представить себе не мог, что их укусы могут настолько отвратительно чесаться. По сравнению с их невыносимым зудом все остальные его лишения воспринимаются не более, чем мелкими неприятностями.
Из-за клопов и их укусов не забудешься, не подремлешь. Хэмфри нечем отвлечься от тоскливого ожидания собственной участи.
Он оборачивается по сторонам, чтобы поглядеть на других таких же несчастных душ, делящих с ним холодный пол барака.
Тощий скорчившийся в углу старик. Мрачный паренёк со взглядом, чем-то похожим на взгляд Лича, — на этого паренька Хэмфри старается смотреть поменьше. Чернокожий работяга, каким-то чудом умудрившийся заснуть на соломе. Остальных Хэмфри в полумраке не разберёт. Но все сидят не шевелясь и, кажется, от укусов клопов не страдают.
Что же, по крайней мере в своём нынешнем положении ему больше не приходится сидеть на холодном воздухе. А на клопов, голод и грязную солому плевать — лишь бы была возможность очутиться на море.
Впрочем, он знал, на что подписывается. А потому без колебаний согласился пойти за своим сопровождающим — надсмотрщиком на самом деле — в узкую, запертую на несколько крепких замков и цепей, дверь. Хэмфри сразу стало ясно, что замки и цепи нужны затем, чтобы никто посторонний не сунулся и чтобы никто из находящихся внутри не сбежал. При этом вторая причина была гораздо важнее первой.
И вот он здесь. От нечего делать Хэмфри опять разглядывает своих соседей по несчастью: кто-то таит злобу, кто-то всё тайком шарит глазами в поисках щели, сквозь которую можно сбежать, кто-то давно потух и потерял надежду. Но у них у всех на лицах отпечатан страх — даже паренёк со злым взглядом не исключение. Они все в кошмарном положении.
Хэмфри тоже должен быть в ужасе, его положение ничем не лучше. Однако всё, что он испытывает, кроме физических неудобств, — это нетерпение. Он еле может усидеть на месте от жажды действия. Даже если этим действием будет адская работа на износ.
Единственное, чего Хэмфри боится, — это оказаться на каменоломне или на плантации, а вовсе не на море. Он понятия не имеет, куда его отправят. Он сейчас — не более, чем товар на складе в ожидании транспортировки, и товару место своего назначения знать ни к чему. Но также Хэмфри знает, что товар не будет лежать на складе вечно.
Сейчас Хэмфри главное дождаться, когда за ним придут, — тогда наступит какая-никакая ясность. Отправят на судно — хорошо. А если нет, то он непременно что-нибудь придумает. По какой-то неведомой причине Хэмфри не сомневается, что всё к лучшему.
Главное, что он больше не погребён заживо у себя в комнате — а изо всего остального он как-нибудь выкрутится.
За ними приходят много часов спустя, когда скупой зимний свет давно погас, а сквозь крохотные оконца видно лишь густую ночную черноту.
Хэмфри слышит щёлканье многочисленных замков и засовов, и за дверью появляется знакомый «агент» — в этот раз куда менее приветливый и без выражения фальшивой озабоченности на лице — в сопровождении ещё пары вооружённых до зубов молодцов. Они настолько неотличимы от надсмотрщика, что следил за Хэмфри и остальными пленниками весь день, словно их размножили почкованием, подобно растениям.
Следует команда подняться на ноги и выйти вон, а замешкавшегося старика поднимают за шкирку и выволакивают на улицу. На этом жестокость не кончается: мальчишку — того, что со квзглядом Лича — бьют коротким ударом приклада в живот за то, что он вертел головой по сторонам. Нельзя оглядываться, нельзя поднимать голову. Только смотреть себе под ноги и идти вперёд.
А Хэмфри опять бессилен. Всё, на что он способен — это привлекать к себе как можно меньше внимания, выполняя команды вовремя, но без лишней суеты и рвения. Так он избежит приклада в живот, но другим он никак не поможет.
Хэмфри думал, что после пережитого на «Призраке» стал сильнее, но он ошибался. Ему опять приходится терпеть жестокость без возможности хоть что-то противопоставить своим надзирателям.
Однако он хорошо умеет терпеть и ждать, не теряя надежды. Он умеет быть незаметным. Пусть он не герой — пока не герой — но он тоже кое-чего стоит.
От дороги Хэмфри ничего не запоминает, кроме темноты, плотного тумана и липкого страха перед вооружёнными людьми — они идут сзади, спереди и по бокам от конвоя. Они выстрелят в Хэмфри за малейшее подозрительное движение.
Хэмфри не помнит, как оказывается в лодке и как ему втиснули в руки вёсла и заставили грести. Отвыкшие от работы пальцы быстро покрываются кровавыми волдырями, и за каждое движение Хэмфри расплачивается острой болью, но он не обращает внимания на эти пустяки.
И всё же ему легче на душе — ведь он снова слышит плеск морской воды и запах соли. Ему наконец-то снова разрешено поднять голову, и Хэмфри изо всех сил всматривается вперёд, но безлунной ночью в тумане он едва может разобрать нос лодки среди кромешной черноты.
Поэтому Хэмфри оказывается совершенно не готов, когда перед ним вдруг вырастает высокий тёмный борт судна. Хэмфри не видел очертаний, не заметил ни одного сигнального огня. Этот корабль словно из тьмы соткался.
На палубе Хэмфри оглядеться не разрешают — кто-то из конвоиров тут же дёргает его за волосы вниз, стоит ему чуть поднять голову. Ничего не поделать, и Хэмфри послушно опускает глаза, чтобы не получить удар прикладом в живот.
Хэмфри вместе с остальными пленниками строят спиной к борту, и ветер противно холодит взмокшую от долгой гребли спину. Ему очень хочется осмотреться, найти глазами вход на камбуз или в кают-компанию, но позволено только стоять и глядеть на палубу под ногами. По крайней мере, Хэмфри всё ещё может прислушиваться.
Он точно помнит, что на «Призраке» никогда настолько тихо не было. «Призрак» был полон звуками скрипа такелажа и досок обшивки, хлопанья парусов на ветру, гудков сигнального рожка. А здесь Хэмфри, сколько ни вслушивается, но слышит только плеск воды. Его не напугали ни скитания по улице, ни рабство, ни поездка под конвоем — но на этом странном, погружённом во тьму, будто вымершем судне Хэмфри впервые за сегодня становится по-настоящему не по себе.
Вдруг его ослепляет яркий свет лампы прямо в лицо. Хэмфри зажмуривается, и разглядеть направившего на него свет человека не выходит. Хэмфри только слышит задумчивое, недовольное хмыканье:
— Этот дохляк, конечно, но на первый взгляд вроде сгодится. Но улов у тебя, Джо, в этот раз совсем неважный.
— А чего ты хочешь, Зингер? — огрызается «агент». — Зима на дворе, и все оборванцы либо быстро дохнут на холоде, либо глубоко забились в щели. Будь благодарен тому, что есть.
Качнувшись, лампа уплывает куда-то в сторону, вновь оставляя Хэмфри в темноте. Он едва перебарывает искушение повернуть голову. Он смотрит вниз перед собой, но знает, что человек с фонарём, которого называли Зингером, остановился напротив старика.
— Эта рухлядь нам здесь точно ни к чему. — говорит Зингер монотонным, без малейшей перемены интонации, голосом. Хэмфри бы подумал, что он зачитывает по бумаге, причём зачитывает плохо. — Да ты погляди на него, он еле на ногах стоит. Вот-вот рассыпется.
— Мне он тоже ни к чему, — говорит Джо, — назад в город я его не повезу.
— Как скажешь, — отвечает Зингер.
Ничего в его бесцветном тоне не предвещает короткого, страшного звука выстрела. Хэмфри невольно вздрагивает и тут же цепенеет в страхе, что окажется следующим. Этого не происходит — лишь раздаётся плеск воды. Это тело бросают за борт.
— Вы всё равно заплатите мне три сотни. Мы условились на десять человек, я обещанное выполнил. Про возраст уговора не было! — выкрикивает «агент».
— Три сотни? Твоему улову красная цена — сотня, Джо.
У Хэмфри всё ещё не проходит нервная дрожь. Он слышит, как юноша сбоку тихо бормочет сквозь зубы «ублюдки». Но этой дерзости никто не придаёт значения. Зингер и Джо дальше торгуются как ни в чём не бывало, с явным и ничем не скрываемым удовольствием, словно речь идёт о покупке овощей на воскресном базаре.
Господи, где Хэмфри очутился? «Призрак» был оплотом человеколюбия по сравнению с тем, что творится здесь. И это же только начало.
— Ладно, двести так двести, — оканчивает перепалку Зингер. — Пойду распределю оставшихся по местам. Если снова найду бракованный товар — денег тебе не видать, Джо.
Он начинает обход. Спрашивает у каждого имя и возраст. И распределяет — либо на камбуз, на палубу в рубку, или куда-то «вниз».
Шаги приближаются. Лампа снова слепит Хэмфри глаза.
Но у него всё же получается получше разглядеть этого человека, который только что без малейших сомнений застрелил беспомощного старика, будто окурок за борт выкинул. Этот Зингер вот-вот решит его судьбу, но всё, о чём сейчас Хэмфри сейчас может думать — это недоумевать, как Зингер сделался капитаном.
В его внешности нет ничего начальственного, зацепиться взгляду совершенно не за что. Непримечательные, мелкие черты, глаза, в которых нет никакого выражения. Не лицо, а чистый лист. Не человек, а безжизненный манекен.
— Имя?
— Хэмфри Ван-Вейден, сэр.
— Чего? Что-то больно замороченно. Есть чего покороче?
У Хэмфри сердце проваливается куда-то вниз. Почему Зингер к нему привязался? Почему медлит? Другим он никаких уточняющих вопросов не задавал, а сразу отправлял с глаз долой.
— Ну? — торопит его Зингер своим невыносимо монотонным голосом.
— Есть… — Хэмфри говорит единственное, что приходит в голову: — Хэмп, сэр.
И тут же добавляет неловкое, глупое оправдание:
— Так моё имя сокращается, сэр…
Теперь Зингер ухмыляется — не меняясь в лице, не растягивая кончиков рта. И всё же Хэмфри знает, чувствует нутром, что видит ухмылку. Означает ли она, что Зингеру знакома эта кличка и он знает про события на «Призраке»? Этого Хэмфри понять не может. Но она не означает совершенно ничего хорошего.
— Откуда ты, Хэмп?
— Из трущоб… — бормочет Хэмп и замирает в полной растерянности. Он так и не придумал себе убедительной истории, а выдумщик на ходу из него никудышный. Особенно когда паника комком подступает к горлу.
— Из каких?
Хэмп молчит и спешно подбирает варианты, словно студент, провалившийся на экзамене. Что сказать? Чайнатаун? Но даже слепой поймёт, что за обитателя Чайнатауна Хэмфри сойти не сможет.
— Где ты его подобрал, Джо? — отворачивается Зингер от Хэмпа.
— В портовом квартале, почти от самых пирсов, — отзывается «агент».
— Нет там поблизости никаких трущоб. Что-то тут не вяжется, Хэмп.
А Хэмп больше собой не владеет. Позабыв на все приказы не двигаться с места, он пятится куда-то в сторону, подальше от Зингера, подальше от борта. Пятится и лопочет что-то жалкое про свой корабельный опыт, и готовится встретить позорную, нелепую, совершенно напрасную смерть.
Инстинктивно Хэмфри чувствует чужое присутствие за спиной. Отступать некуда. Он поворачивается и цепенеет от ужаса. Хэмфри зажимает рот руками, чтобы не закричать, но полностью сдержаться не выходит — и оборванный, пропущенный сквозь плотно сжатые челюсти и сцепленные зубы крик искажается, превращается в в тихий крысиный писк.
Видимо, Хэмфри действительно пришла пора умирать, и он стоит сейчас перед жутким вестником смерти, проводником в последний путь. Ведь тот, кого Хэмфри видит перед собой, человеком быть никак не может.
Это существо обладает каким-то запредельным, точно больше семи футов, ростом, — даже подняв глаза, Хэмфри едва может разглядеть его голову — но двигается при этом совершенно бесшумно. Хэмфри не слышал ни его шагов, ни голоса, звуков дыхания он тоже не слышит. Кто знает, способно ли оно вообще дышать.
Вместо привычной Хэмфри моряцкой одежды, вроде штормовой куртки или робы, оно закутано в чёрный широкий балахон. Возможно, это создание прячет под ним хвост, копыта, пару перепончатых крыльев или какие-то другие проявления своей нечеловеческой породы. Возможно, это не одежда вовсе, а сгущенная тьма, и Хэмфри подозревает, что именно из неё, а не из костей и мяса, это инфернальное существо и состоит.
Но даже бесформенные одежды на сутулых плечах не скрывают его худобу — настолько сильную, что Хэмфри удивляется, как при таком росте это создание не разламывается пополам.
Хэмфри очень хочет попятиться обратно, к Зингеру — он пусть и обладает душевной теплотой магазинного манекена, но хотя бы не выглядит апокалиптическим всадником. Но Хэмфри оступается, подворачивает ногу и падает спиной на холодную мокрую палубу.
Существо склоняется над ним, и Хэмфри сжимается в комок. И всё же он, поддавшись самоубийственному любопытству, поднимает взгляд.
Глаз он не видит — лицо напротив скрыто глубокой тенью. Хэмфри может разобрать только примерные очертания. Кажется, лицо вполне человеческое — вытянутое и худое, с резкими, как высеченными из камня чертами, бледное почти до болезненности. Его выражение бесстрастно, но при взгляде на это лицо Хэмфри скручивает внутренности от острого чувства опасности.
Это инфернальное создание дёргает ртом, собираясь заговорить. Хэмфри ждёт, что оно вот-вот высосет из него душу и поглотит её, или распахнёт перед ним проход в геенну огненную, или изобличит все его бесчисленные грехи. Вместо этого оно произносит вполне человеческим — тихим, по-будничному спокойным голосом со странным выговором, как у человека, которому английский не родной:
— Ботинки.
— Ч-что? — задыхается от недоумения Хэмфри.
На него не обращают никакого внимания.
— Зингер, я хочу увидеть его ботинки, — повторяет великан, кивая на Хэмфри. Будто тот слишком глуп, чтобы понять, что речь идёт о нём.
— Есть, сэр.
В мгновение Зингер оказывается рядом, бесцеремонно задирает ему ступню и стаскивает с неё обувь, оставляя босую ногу Хэмфри мёрзнуть на холодной палубе. Он покорно подаёт ботинок своему жуткому начальнику.
— Дурак ты, Джо. Сам не понял, кого сюда приволок, — говорит тот, бросив один короткий взгляд на ботинок.
Хэмфри бросает в дрожь — не от холода, от страха — когда он видит, как хищно заострились черты лица напротив. Похожее выражение лица он видал у Волка Ларсена, и Хэмфри точно знает, что оно не предвещает ровном счётом ничего хорошего.
— Смотри, какая обувь — тонкая кожа, крепкая колодка, дотошная отделка. Такую меньше, чем за триста долларов не достать.
— Я… я их нашёл… — пытается спасти своё положение Хэмфри.
Страшный человек — а это всё-таки человек, сейчас Хэмфри в этом не сомневается — не верит ни единому его слову.
— Да неужели? А подходят к твоей ступне идеально, как на заказ. Ты, Хэмп, либо чертовски везучий бродяга, с поразительно чистыми ступнями. Либо лгун и никакой не бродяга вовсе.
Хэмфри нечего сказать. Он безропотно дожидается своей участи и даже не хочет воображать, что с ним сейчас сотворят.
Но здешний капитан не собирается оставлять его в покое:
— Опыт, говоришь, судовой получал? — говорит он с всё тем же странным акцентом, а его почти безгубый рот растягивается в усмешке. — А где? Не на «Призраке» ли часом? Там как раз один богатенький Хэмп обретался.
Хэмп чувствует, как его сердце проваливается куда-то в пропасть. До этого момента у него теплилась надежда, что пусть его и изобличили, но он останется неузнанным, — теперь и её не осталось.
— Так вы чего, и этого забирать не хотите? И платить тоже? — встревает «агент» — Нет, так я дел не веду.
— Не переживай, этого мы забираем — отмахивается великан. — Зингер, заплати ему. Двести, как вы договорились.
— Я ещё хочу его ботинки! Вам ни к чему, а мне…
Получив одобрение начальника, Зингер молча стаскивает с безропотного Хэмпа второй ботинок и кидает обувь «агенту» Джо. Поймав их без всякого труда, Джо скрывается во мраке, не задерживаясь на палубе больше ни минуты. Хэмп, кажется, успел заметить выражение неподдельного облегчения на его жирном лице. Это у Джо все неприятности позади, а у Хэмпа всё самое страшное только начинается. Что-то подсказывает ему, что стоять босиком на холоде станет наименьшей из его проблем.
Капитан-великан тем временем снова поворачивается к Хэмпу. В этот раз он придвигается поближе и не торопясь смеряет его внимательным тяжёлым взглядом.
— Это, знаешь ли, даже оскорбительно как-то. На тебя как ни глянь, ты же со всех сторон трусливая жалкая мокрая крыса — что по наружности, что изнутри. Не понимаю, чего Адам к тебе прицепился…
У Хэмпа темнеет в глазах. Имя — заповедное, так запросто между делом выплюнутое человеком, от которого Хэмфри меньше всего ожидал его услышать — бьёт наотмашь прямо в солнечное сплетение.
— Господи, так это… Это что, «Македония»?
Господи, да как Хэмфри раньше мог его не узнать? Только теперь он отчётливо видит семейное сходство — те же угловатые черты и резкие скулы, тот же высокий лоб и тяжёлый подбородок. Но Смерти Ларсену совсем не досталось красоты его брата: его лицо более худое и непропорционально вытянутое, совсем как лошадиная морда. А ещё глаза у него ледяные, со светло-серой, почти прозрачной, радужной оболочкой.
По крайней мере, братьям Ларсенам их клички отлично подходят.
— Что, сообразил наконец? — хохочет Смерть Ларсен, но тут же обрывает вспышку своего мрачного веселья. — Надо же, а брат, всё-таки соизволил меня раз-другой упомянуть. А я и не надеялся на такие почести, этот самодовольный болван обычно только про себя болтает без умолку.
— Нет! Он вовсе не… — собирается запротестовать Хэмп, но Смерть Ларсен его не слушает.
Поднявшись обратно на ноги во весь свой исполинский рост, он довольно хлопает в ладоши и неожиданно зычно командует:
— Зажигайте огни! Всех наверх, у нас тут есть на что поглядеть. К нам заглянул не кто иной, как близкий дружок моего брата. Тот самый, который «Призрак» спалил.
Яркая вспышка ослепляет Хэмпа, и он крепко зажмуривается, потеряв Смерть Ларсена из виду. Но он всё равно слышит, как ночная тишина на судне, казавшимся почти полностью вымершим, вдруг нарушается скрежетом открывающихся люков, стуком шагов, гомоном голосов. Людское присутствие сжимается вокруг Хэмпа плотным враждебным кольцом.
Загородившись от света и прищурившись, он различает смутные силуэты. В деталях разглядеть ничего не получается, но Хэмфри видит, что людей гораздо больше, чем было на «Призраке» — человек пятьдесят, не меньше. И все эти люди возбуждённо и весело перешёптываются, тычут пальцами и предвкушают забаву. Они все знают, что Хэмп такое. Знают, что он извращенец, трус и лицемер.
Яркий свет прожектора загораживает огромная чёрная тень.
— Не удивляйся, Хэмп, ты вообще-то весьма в наших кругах знаменит, — говорит тень глухим и спокойным, почти без иронии или издёвки, голосом Смерти Ларсена, — Теперь можешь насладиться своей славой как следует.
От страха и паники у Хэмпа мутится рассудок, но до него всё равно доносятся злые выкрики:
— Это что, правда Хэмп?
— Такой облезлый? Господи, а разговоров столько было!
— Ага, да я бы даже после двухлетнего рейса без заходов в порт к такому не притронулся! Чего Волк Ларсен в нём нашёл?
Они все чудовищно правы — но разве этого Хэмфри заслужил? Он старался, он не сдавался, он искал возможности стать лучше — за что ему это наказание?
Паника заставляет сердце бешено колотиться, а к горлу подкатывает тошнота — Хэмп скрючивается, сжимает каждый мускул, лишь бы не осесть на пол и не опозориться ещё больше.
Происходит именно то, чего Хэмп всегда больше всего боялся. Он пытался быть незаметным, никому не попадаться на глаза, он всю свою жизнь так прожил — но провалился. Хэмп хотел найти на море искупление, обрести почёт и славу — но вместо на него тычут пальцами, как на экспонат в цирке уродов.
Хэмп мечется в плотном людском круге, чем веселит своих мучителей только больше. Он хочет заставить себя волевым усилием стоять на месте — но босые ступни замерзают на ледяной палубе, и вскоре Хэмп снова мелко переступает с ноги на ногу, чем вызывает ещё больше приступов смеха.
Из-за паники он забывает про присутствие Смерти Ларсена и почти врезается на него, отскочив в последний момент. Но Смерть Ларсен стремительно надвигается на него, сокращая дистанцию между ними, словно чёрная хищная птица. Огромная птица — макушка Хэмпа даже до груди ему не достаёт. Пусть темнота расступилась, и Смерть Ларсен освещён ярким прожектором, но менее жутким он не становится.
Смерть Ларсен подходит вплотную, и, задрав голову, Хэмп различает блеск удовлетворения в его белёсых глазах. Он садистки наслаждается картиной позора Хэмпа? Или он устроил эту отвратительную сцену ради каких-то своих неведомых целей? С Волком Ларсеном Хэмфри хоть в глубине души, но всё же догадывался о его истинных чувствах — но с его братом он понимает ничего.
— А чего тебе в твоей роскоши-то спокойно не сиделось? — нависает Смерть Ларсен над Хэмпом. — Устроил нелепый маскарад, хотя бродяга из тебя никудышный. А всё зачем — чтобы к нам попасть, на «Македонию»? К нам, знаешь ли, обычно так страстно не рвутся. Тем более к нам не рвётся… — на его бесстрастном лице проступает презрительная брезгливая гримаса. — …народец твоего круга и твоих наклонностей.
— Я всего лишь хотел на море и понятия не имел, что это за судно! Тем более, я… — спотыкается Хэмп. — Я вас, сэр, иначе себе представлял. Я думал, что вы…
Что-то в глазах Смерти Ларсена едва уловимо меняется, и Хэмпа захлёстывает очередная волна страха. Но Смерть Ларсен не перебивает, а замолчать уже не получается:
— …Что вы будете похожим на брата, только ещё массивней и свирепей… — бормочет Хэмп.
— Что, ты сильно разочаровался? — говорит Смерть Ларсен с тихой, холодной злобой. — Нет, брат со мной ничего общего не имеет. Но это не значит, что я тебе с рук спущу всё, что ты с ним и его судном сотворил.
— Я не…
— А за то, какие у меня от истории про тебя с младшим случились убытки, мне тебя бы убить надо по-хорошему.
Смерть Ларсен останавливается и раздумывает, внимательно глядя на Хэмпа.
— Ну так убейте, зачем время тянуть? Мне очень холодно, я устал ждать…
Смерть Ларсен не торопится. Хэмпу кажется, что проходит ещё вечность, прежде чем он, пожевав губами, изрекает:
— Нет, пожалуй, с этим торопиться не буду. Замёрз? Ну, сейчас согреешься.
Его слова — пусть это и помилование — звучат тягостней любого приговора. Хэмп не знает никаких его планов, но уже ясно одно: Смерть Ларсен не приготовил для него совершенно ничего хорошего.
— Кобблер, — подзывает Смерть Ларсен к себе из толпы низенького подслеповатого, похожего на крота старика. — забирай его к себе.
— И чего мне с ним делать? Он даже лопату в руках не удержит.
— Делай с ним что хочешь, только смотри, чтоб не сдох раньше времени. Он мне ещё пригодится.
— Ну, вам виднее, сэр, — без всякой охоты соглашается Кобблер. И тут же больно тыкает Хэмпа под рёбра: — Шевелись давай! Не притворяйся, ноги ты не отморозил. А вы чего рты разинули? — вопит он столпившимся матросам. — Дорогу, дорогу!
Хэмпа ведут сквозь люки и тесные длинные коридоры куда-то глубоко в железное брюхо «Македонии». Они проходят столько поворотов и ответвлений, и ясно, что Хэмп один вряд ли найдёт дорогу назад, на палубу, на воздух.
Хэмп следует за своим надзирателем за очередную тяжёлую дверь — и тут же закашливается от гари и жара.
— Пришли, — усмехается Кобблер, которому грязный воздух не доставляет никаких неудобств. — Давай, кончай себя жалеть, печи даже не разогрелись толком.
Что же, по крайней мере Смерть Ларсен не соврал. Хэмп здесь и правда быстро согреется.
Выпрямившись, стараясь дышать как можно ровнее, он осматривается по сторонам. Рядом — докрасна раскалённые широко раскрытые печи и горы угля, чуть поодаль — вымазанные сажей усталые люди. Они курят, как будто не замечая кромешный смрад котельной. Завидев Кобблера, они разом испуганно подскакивают и хватают с пола лопаты.
— Хватит бездельничать, ночь только началась! «Македония» снимается с якоря, нужна полная мощность. И вот вам новенький, — выталкивает Кобблер Хэмпа вперёд. — приспособим его к печи, а там посмотрим.
Хэмп чувствует, что валится от усталости. Он не ел с самого утра, он ободрал руки в кровь, пока грёб, но это никого не волнует. Ему втискивают в руки лопату и толкают в сторону ближайшей горы угля.
Кобблер ошибался: удержать лопату в руках Хэмп всё же способен, даже с кровавыми мозолями после долгой гребли. Превозмогая боль, он зачерпывает порцию угля — и с усилием, чуть не споткнувшись, но всё же добирается до печи и кидает уголь прямо в огонь.
А потом возвращается, снова зачерпывает, снова кидает. Ночь только началась, и Хэмпу придётся кидать уголь в печь без минуты отдыха ещё много, много часов.