Проклятье. Похоже, мигрень опять скоро начнётся — а Ларсен за сегодня толком так ничего и не успел.
Волк Ларсен откидывается на стуле назад. Дешёвый стул ходит ходуном от его движений и противно скрипит. Ларсен, как может, расправляет затёкшие плечи, и жёсткое дерево спинки впивается ему в лопатки. Удобно здесь не посидишь.
По крайней мере приступ головной боли, который Ларсен обречённо ждёт, пока не разгорается. Однако никакого облегчения он не чувствует — мигрень не ушла надолго, всего лишь затаилась. Она обязательно ещё вернётся. Через двадцать минут или через двадцать часов — но вернётся.
Пора перестать валять дурака. Волк Ларсен точно знает, что нужно сделать — и лучше бы поторопиться, раз головная боль решила пока его пощадить. Собраться с мыслями и написать наконец письмо в грузовую компанию, насчёт найма на баржу.
Ещё месяц-другой — и на его банковском счёте ничего толком не останется. Не хватит даже на аренду за нынешнее его обиталище, тесную конуру на окраине Окленда. Нужно действовать прямо сейчас.
Но Ларсен сидит, откинув голову назад, и не делает ничего. Даже пошевелиться даётся ему с огромным трудом.
Взгляд падает на тёмное пятно на бледно-жёлтых отсыревающих обоях. Плесень. Зимой, в холоде и сырости, от неё нет никакого спасения — и она расползается по стенам, проедает обои. Вся комната пропахла плесенью. Ларсен бы закурил, лишь бы перебить запах, — но опасается спровоцировать приступ мигрени.
Он поднимается со стула и, чуть не стукнувшись головой о низкий потолок, открывает чердачное оконце, чтобы дышалось легче.
Ларсен поднимает голову, смотрит на клочок бледного неба, зажатый со всех сторон уродливыми зданиями — складами, производственными цехами, облезлыми жилыми домами с дешёвыми комнатами под сдачу, навроде той, где сейчас прозябает сам Ларсен. Море не так уж и далеко — но его не видно, нет ни запаха, ни шума, нет никакого напоминания. Волку Ларсену тяжело так, столько времени не видеть моря.
Он ловит себя на том, что уже несколько минут стоит, высунувшись из окна, разглядывает безлюдную улицу и прислушивается — никак иначе, ждёт лошадиный топот и скрип колёс экипажа. Идиот. Довольно уже позориться, глядеть из окна и подпрыгивать от каждого звука с улицы. С отправки чека прошла почти неделя. Сразу было ясно, что никого Волк Ларсен не дождётся.
Нужно собраться с силами. Один раз, много лет назад, он из-за брата уже побывал в подобном дерьме. Ему тогда даже жить было негде, тогда было куда паршивей — но ничего, справился. Тогда получилось — и сейчас получится.
Только тогда Волк Ларсен злился, и злоба придавала ему сил. А сейчас он едва шевелится, раздавленный усталостью и мигренями. Сейчас он едва находит силы умыться и прибрать за собой со стола. Ничего не делает, а устаёт как после парусных авралов.
Вернее, после парусных авралов усталость приятная, не то что сейчас. Сейчас это не усталость, это — бессилие. Стыдное, жалкое бессилие. Однако бессилие — это, пожалуй, ещё не самое плохое в его нынешнем состоянии.
С бессилием, по крайней мере, можно провалиться в сон и пару-тройку блаженных часов ничего не чувствовать. Ларсен хотел бы, чтобы так было всегда. Если он не может чувствовать злобу, то он не хочет чувствовать вообще ничего. Он хочет забыть, поставить точку и не вспоминать больше никогда.
Взгляд сам собой, как намагниченный, цепляется за край стола. Стопка журналов и газет. Ларсен едва выходит из дома, но если выходит, то обязательно тратит свои стремительно кончающиеся деньги на всю прессу, что попадается на глаза. Стыдное занятие, а ещё хуже от того, что он её едва читает — только пробегает взглядом имена авторов. Ларсен никогда не видит среди них нужного ему имени, разве что пару раз находил какие-то стишки за авторством Мод Брустер. Ишь, какая ушлая выискалась, до сих пор подписывается девичьей фамилией. Боится, видать, что иначе узнавать не будут.
Нужное имя попалось Ларсену всего однажды. Этот выпуск — старый, трёхмесячный давности — так и лежит наверху стопки, раскрытый на одной из последних страниц.
Там короткая заметка про спасение двух литераторов. Редактор даже расщедрился на фотографию — мелкую, газетного дрянного качества, но это и неважно. На ней Хэмп. Бок о бок со своей бабёнкой. Хэмп улыбается.
Хорошо ему там, видать. Ларсен знал, что так всё и будет, что Хэмп при первой же возможности вцепится в какую-нибудь дамочку и умчится прочь. Но Ларсен сейчас всё равно сидит и дожидается его, жалкий червяк. И журнал этот проклятый никак не выкинет, пусть улыбка эта — её на бумаге и не видно почти, это всего лишь несколько пятен типографской краски — распарывает ему грудь жгучей болью. Одного взгляда на неё хватает, чтобы чёрный ядовитый комок за рёбрами — который не выкинешь, не вытошнишь, никуда не денешь — вновь растянул свои чёрные щупальца, заполнил собой всё нутро.
Он опирается о стену, качает мутной головой из стороны в сторону и пытается перетерпеть. Как же гадко, господи.
Он бы даже был не против заплакать, лишь бы полегчало, лишь бы со слезами вымыть из себя эту дрянь. Но плакать Волк Ларсен разучился давным-давно, плачут только слабаки — и отрава не находит выхода, сидит глубоко внутри, и мучение никак не прекращается.
А после обязательно придёт мигрень, чтобы отнять последние остатки сил. Ларсен и сейчас чувствует, что она вот-вот сдавит голову тугим обручем.
Кое-какие силы были в первое время, когда он наконец-то добрался до Сан-Франциско. Пришлось поскитаться по портам Владивостока, Шанхая, Шри-Ланки и Кейптауна, сделать десяток наёмных рейсов на безвестных японских, русских, китайских судах — Ларсен шёл куда угодно, лишь бы только там никто его не узнал и не лез к нему с расспросами. Это заняло четыре долгих месяца, но Ларсен всё-таки добрался и был, дурак, уверен, что самое страшное позади.
Но потом он обнаружил, что компенсации от страховой едва ли хватит даже на самую захудалую рыболовную лодку, что нужно срочно идти наниматься, если он не хочет остаться на улице месяца через три. Столько времени прошло, а Волк Ларсен так никуда и не нанялся.
Плевать, куда он ходил — хоть в судовые компании, где всё по закону, хоть к своим старым знакомым, промышляющим всякими тёмными делишками, — никому из судовладельцев на самом деле не нужен капитан, который хоть чуть-чуть в морском деле смыслит. Они заместо Ларсена выбирали себе всяких посредственностей и тюфяков, что слова поперёк сказать не посмеют. А Волк Ларсен, дескать, слишком несговорчивый.
К тому же, им ещё обязательно надо было выспросить, как же это так вышло, что Ларсен остался без заработка. На этом моменте Ларсен уже сам молча разворачивался и хлопал дверью.
В первый месяц он исходил весь порт, он ходил и на рыболовные шхуны, и на грузовые баржи. Что там — он опустился даже до паромов, переправляющих всяких сухопутных бездельников через залив. Его не брали нигде.
А потом силы кончились, зато началась головная боль и непрекращающаяся усталость. И как Ларсен себя ни заставлял, но поиски свои он возобновлял с каждой неделей всё реже — вот сейчас уже пятый день не может одно пресловутое письмо написать. Но написать его нужно.
Иногда он ловил себя на трусливой мысли бросить всё, купить лодку и запасы на остаток накоплений, чтобы отправиться к себе на остров. Но мысль эту Волк Ларсен гнал от себя подальше. Сбегать поджав хвост, оставив ворох нерешенных проблем, он не собирается.
Он знает, что у него нет никакого другого выхода, кроме как заткнуться, согласиться плясать под чужую дудку и пытаться дальше. Пора, наверно, уезжать на другое побережье — туда, где никто о Волке Ларсене не слыхивал, и начинать всё сначала.
И не дурить себе больше голову никакими стишками и книжонками, чтобы ничего больше не внушало сопливых фантазий, за который потом расплачиваешься втридорога. Это не для него, это всего лишь сказки для богатых, одуревших от безделья лентяев. Волк Ларсен всегда это знал, и доказательства его правоты были явлены ему во всей красе.
Ему во что бы то ни стало нужно залезть по головам обратно на положенное ему место в пищевой цепочке, драться насмерть, всегда быть начеку, никогда не расслабляться. Всё остальное — несущественно.
Сколько лет ему ещё придётся копошиться, прежде чем он накопит достаточно денег на судно и снова станет хозяином самому себе? Сколько лет ему останется, прежде чем его начнёт одолевать дряхлость?
Когда Ларсен был моложе и сцепив зубы из бродяг пробивался в капитаны, ему всё казалось, что за бесконечной грызнёй найдётся что-то иное. Предназначение, ради которого все мытарства будут иметь смысл. Тому не было никаких подтверждений, но надеяться он себя так и не отучил.
И когда, спустя годы рейсов в одиночестве, с ним случился Хэмп, Ларсен повёлся. Ему казалось, что на море Хэмп ожил, превратился из невзрачного джентльмена в себя настоящего. Он увидел в глазах Хэмфри что-то, что он принял за искренний восторг и упоение морской стихией. Поверил, что если они с Хэмфри среди бесконечной грызни, бардака и грязи встретились, узнали друг друга, показали друг другу самое сокровенное в своих душах, — то может и правда есть всё же смысл верить в предназначение?
Эта ошибка стоила Волку Ларсену всего.
Зато теперь он точно знает, что в копошении нет никакого иного предназначения, кроме как собственно копошения. За право жить нужно драться. И бой этот не кончится никогда, не будет ни одного дня передышки, да и выиграть на самом деле невозможно. Можно только отсрочить неминуемый конец.
Волк Ларсен знает, что ничего не изменится после того, как он снова пробьётся в судовладельцы. Будет точно такая же суета изо дня в день, разве куски станут посочнее и постель помягче. Этому копошению ни конца ни краю — и так до самой смерти. Ничего другого его не ждёт. Ясно, что от тщетности никуда не деться.
Волк Ларсен тяжело вздыхает и набирает полную грудь спёртого воздуха с запахом плесени. Поморщившись, он выуживает из кармана коробку дешёвого табака, скручивает себе папиросу и закуривает. Голова заболит — да и чёрт с ней. Она всё равно рано или поздно заболит, и нет никакого смысла оттягивать неизбежное.
Он растерял свою злобу и прежнюю хватку, он постарел и устал. Он больше не видит смысла копошиться.
Губы расползаются в невесёлой ухмылке. До чего же забавно однако получается.
Волка Ларсена не взяли ни шторма, ни ураганы, он пережил штук пять заговоров и давно бросил считать попытки себя убить, он не раз выбирался из кораблекрушений и проводил по нескольку дней без еды и воды, дрейфуя на доске в открытом море. Всё это и ещё многое другое не переломило ему хребет.
Зато, похоже, его добьют дрянная плесневелая квартира, безденежье и затянувшийся поиск работы. Кто бы мог подумать.
Кто бы мог подумать, каким позорищем станет Волк Ларсен. Противно вспоминать, но он едва было не спился.
Привычка завелась, пока он скитался по судам и портам. Тогда Ларсен старался загонять себя работой так, чтобы вечером валиться с ног и засыпать беспробудным сном, чтобы ни о чём не думать. Но если работы было слишком мало, ему ничего не оставалось, кроме как перед сном напиваться до беспамятства.
В Сан-Франциско, после унизительных бесплодных походов по агентствам и компаниям, Ларсен пить продолжил.
Прекратил он только тогда, когда видеть себя в зеркале по утрам стало совсем невыносимо.
Мало того, что оттуда на него смотрела мерзкая похмельная рожа. У этой рожи, ко всему прочему, на виске красовался грубо зарубцевавшийся шрам, безобразно покрасневший и опухший из-за спиртной интоксикации.
Ларсен, наверно, и дальше бы разглядывал по утрам это дивное личико, пока ему однажды вдруг не вообразилось, как скривился бы от отвращения Хэмп, если бы увидал его таким. Скривился бы точно так же, как кривился от грязного вонючего кока.
Одного этого мысленного упражнения хватило, чтобы пить Ларсен перестал. Шрам, правда, и без отёков его особо не красил.
Он остался Ларсену на память после пожара, взрыва порохового погреба в кают-компании. Осколки стекла врезались ему в висок и только чудом не повредили глаз. Рана заживала долго и плохо, потому что её негде было промыть и зашить. Ларсену было не до того, пока он несколько суток дрейфовал в открытом море, а после прозябал в японской рыбацкой деревушке. В итоге аккуратного шрама не вышло, на виске и под глазом у Волка Ларсена теперь расползся широкой полосой бугристый рубец.
Ларсен знает, что такие раны окончательно заживают только через полгода, а иногда и дольше. Старые шрамы обычно бледнеют и затягиваются. Но с приезда с Сан-Франциско прошла уже пара месяцев, а чище его личико не становилось.
Видать, так и останется. До конца дней он будет проводить пальцами по щеке и натыкаться на грубые, скверно зажившие рубцы. Сколько ни брейся, ни умывайся, ни скреби кожу — ничего с ними поделать Ларсен не в состоянии. Очередное подтверждение его собственной немощи, только в этот раз прямо у него на лице.
Он всегда считал, что немощь достойна исключительно презрения, а не жалости. Всю жизнь презирал пьяниц, безработных, бродяг — всех, кто не годится на то, чтобы самостоятельно добыть себе кусок хлеба.
Волк Ларсен и сейчас, больше чем когда-либо, презирает слабость. Но это ничего не меняет в том факте, что его дни уходят не пойми куда. Всё, что на что хватает сил — это отодрать себя от койки, чтобы перевалиться из поверхностного, не дающего никакого отдыха сна в очередной приступ мигрени. Или листать эти проклятые журналы в поисках одной и той же фамилии.
Право слово, почему Волк Ларсен ещё не сдох? Почему не пошёл ко дну вместе с «Призраком»?
Волк Ларсен считал себя готовым встретить смерть. Сидел на полубаке и смотрел, как проворно огонь пожирает его корабль — плод его многолетних трудов и заслуг, его гордость и отдушину. У него на глазах отлетали прочь с мерзкими щелчками стрингера, которые перед рейсом кропотливо и на совесть скрепляли тысячами заклёпок. Он видел, как сгорал такелаж и рушился рангоут — сначала грот-мачта, а вскоре после и фок-мачта. Ларсен хорошо помнит их установку пару лет назад, помнит, как он дневал и ночевал на верфи и спорил до хрипоты с механиками.
Нет больше мачт. Нет литературной коллекции, что он годами собирал по книжным развалам. И каютных кресел, которые он еле выторговал у контрабандистов из Англии за пару сотен лучших котиковых шкур — тоже больше нет.
Так всегда было. Всё, чем он дорожил, равно или поздно рассыпалось в прах. Всё, во что он верил, оказывалось обманом и пустышкой. А по его любви и преданности с удовольствием потоптался тяжелыми корабельными башмаками Хэмп и сбежал со своей бабёнкой.
Волку Ларсену надоело так жить. Он сидел, смотрел на пожар и никак не мог дождаться, когда же он сам тоже отмучается и наконец-то перестанет существовать.
А потом к нему притащился Хэмп. Кашлял от дыма и огня, чуть не споткнулся и не свалился в горящий кубрик, всё вокруг него разваливалось и летело к чертям, — но Хэмп не сдавался, отказывался уходить, звал Ларсена и тянул к нему руку.
И чтобы не взять эту руку, Волку Ларсену пришлось призвать на помощь всю свою выдержку. Сидеть в шлюпке и наблюдать, как Хэмп милуется со своей бабёнкой, Волк Ларсен не собирался.
Чего Хэмп к нему заявился? Он уже сделал свой выбор. Он не раз говорил Волку Ларсену в лицо, что лучше бы тот сдох. И всё равно ведь пришёл.
Уже не раз, когда доходило не до слов, а до дела, Хэмп показывал нелепое геройство. Убил Лича, бросился коку прямо на нож, истекая кровью, и притащился сквозь пожар. На деле Хэмп был готов сдохнуть, лишь бы прийти Ларсену на выручку.
Правда, приходить на выручку было бы не нужно, если бы Хэмп его не предавал. Если бы не сдал его с потрохами Личу и Джонсону, в то же время изображая верность и нежность с Ларсеном наедине.
Это Хэмп позабыл про него тут же, как только увидел подходящую дамочку.
Это из-за Хэмпа Волк Ларсен сглупил, стал размахивать заряженным револьвером рядом с оружейным складом и потерял в конечном счёте корабль.
Всё это можно очень просто объяснить: Хэмп врал, чтобы втереться в расположение. Врал, когда орал в слезах, что любит. Врал, когда обещал университеты. Врал, когда плакался про своё одиночество у Ларсена на руках.
Но что-то не складывалось. Что-то глубоко внутри отказывалось это объяснение принять, пусть все факты и были налицо. Но Волк Ларсен так и не смог убедить себя, что иного объяснения произошедшему нет.
Кажется, именно поэтому у него не получилось уйти вместе с «Призраком». Раньше он думал, что откатиться от ломающейся фок-мачты в сторону и прыгнуть за борт его заставил взявший верх над разумом примитивный инстинкт выживания — но истинная причина была ещё глупее и постыдней.
Волк Ларсен не смог встретить логичную, успокоительную смерть потому и только потому, что что-то внутри него не захотело соглашаться с тем, что Хэмп — лжец.
Волк Ларсен не хочет прощать, не хочет начинать их кратковременный нелепый роман заново. Но он очень хочет понять наконец, какого чёрта творилось у Хэмпа в голове. Почему тот сперва предал его, потом убил ради него, почему сперва убежал с бабёнкой, но притащился спасать и тянул руку. Пока Волк Ларсен не разберётся, покоя ему не будет.
О своём решении он пожалел сразу же, как только вынырнул из ледяной чёрной воды и увидал свой баркас, а там Хэмпа. Тот стоял, стиснув ладонь своей перепуганной бабёнке, и, судя по гримасам на её чумазом от золы личике, делал ей больно. Но Хэмп, похоже, очень не хотел отпускать свой трофей и до её гримас ему не было никакого дела.
Победоносно скалясь, Хэмп смотрел на тонущий «Призрак». А Ларсен смотрел на него издалека и не знал, чего ему хотелось сильнее: пристукнуть Хэмпа прямо на месте или встряхнуть хорошенько, чтобы пришёл в чувство. Ухмылка, прилипшая к его лицу, казалась не искренним ликованием, а сардоническим спазмом мышц, как у больного столбняком или безумного. Можно было подумать, будто перестать ухмыляться Хэмпу оказалось строго запрещено, и этот запрет его очень мучает.
Скорее всего это была иллюзия. Причудливая игра света от пожара, отражавшегося вокруг головы Хэмпа пылающим ореолом, подсвечивавшего ему лицо густым красным. А на самом деле Хэмп попросту гадко ухмылялся, потому что впервые по-настоящему, чёрт его подери, был горд собой.
Волк Ларсен всё это отлично понимал. И всё равно же не оставил в покое свою идиотскую затею разобраться. Пошёл и отправил Хэмпу чек, потратив на это больше половины оставшихся накоплений. Ларсен шёл на почту и сам себе заговаривал зубы тем, что всего лишь рассчитывается по жалованию, ведь не в его правилах оставаться в долгу, — хотя сам же прекрасно знал, что это не что иное, как жалкие отговорки. На самом деле он отдаёт свои последние деньги за призрачный шанс увидеться с Хэмпом вновь.
Ещё и почти целый день потратил в попытках написать письмо. Но как бы Ларсен ни пытался, как бы ни начинал, у него получалось либо нелепо угрожать, либо — что того хуже — униженно умолять. Он извёл целую стопку бумаги, пока не решил, что лучше будет не писать вообще ничего.
Ларсен подходит к столу, чтобы бросить давно потухшую сигарету в банку с окурками. Взгляд снова цепляется за пресловутую фотографию в журнале.
Как ладно, однако, Хэмп и его дамочка рядом друг с другом смотрятся. Ясное дело, они же оба богатенькие литераторы, одного поля ягоды. Они не могли не сойтись. А вот куда Ларсен, старый нищий дурак, вообще лезет, — это чертовски хороший вопрос. Чего считает дни с отправки письма и всё высматривает повозки на улице? Не придёт Хэмп, понятное дело. Остаётся только сходить в банк и убедиться, что чек давно обналичен.
Хэмп мог жеманничать сколько угодно, что ему никогда не было дела до женщин, но стоило объявиться первой же попавшейся подходящей бабёнке, как он тут же стал за ней ухлёстывать. Ларсен своими глазами видел, как они вместе беззаботно хихикали на камбузе и как Хэмп вдохновлённо поправлял ей причёску. И чему тут удивляться? Мод Брустер хорошенькая, Хэмпу с ней легко. Понятный и простой выбор. И, самое главное, выбор совершенно безопасный.
Это Волк Ларсен ради Хэмпа наизнанку вывернулся. А Хэмп не поступился ничем, Хэмп предпочёл привычное и одобряемое, как был трусливым лицемером, так им и остался. И упрекнуть его не в чем, ведь Хэмп сделал совершенно правильный, единственный разумный выбор.
Это Волк Ларсен жалкий идиот, раз размечтался, что Хэмп ради него бросит свою прежнюю жизнь и останется на море до конца своих дней. И за это ему невыносимо стыдно — так стыдно, что аж за голову хватайся. В последнее время он насобирал множество причин для стыда: потерял корабль, проворонил бунтовщиков у себя под носом, пустил к себе в койку мужчину и до последнего не хотел замечать, какой порядочной дрянью тот на самом деле оказался.
Но это всё ещё не настоящий позор. Позорно не с мужчиной спать, позорно всерьёз выдумывать про твоего любовника всяческие сентиментальные бредни.
Волк Ларсен уже давно живёт на свете и всякого дерьма повидал — но, по всему выходит, что так и остался сопливым наивным недоумком. А переделываться слишком поздно. Ничего он с собой не сделает, так и будет всю оставшуюся жизнь дальше позориться. Эта проблема никак не разрешается, и всё, что Ларсен может поделать — это закладывать виток за витком в бесконечной спирали самоедства.
Внезапный шум с улицы выдёргивает его из раздумий. Он запрещает себе выглядывать из окна — там всё равно ничего важного. Ларсен в очередной раз придвигает к себе лист бумаги и берёт в руки карандаш. Но, вымучивая из себя слова приветствия, он не перестаёт прислушиваться. Бодрый ритмичный стук копыт по грязи, скрип ладно смазанных колёс — значит повозка дорогая, а лошади запряжены свежие, ухоженные. В их нищий квартал такие не заглядывают.
В конце концов искушение пересиливает, и, морщась от мелкого холодного дождя, Ларсен высовывает голову из окна.
Он не верит собственным глазам.
Но рядом кучером, машущим, будто мельница, руками и настойчиво что-то выспрашивающим, стоит, зябко запахнувшись в тонкое пальто, не кто иной, как сам Хэмп во плоти и крови.
Нет, Ларсен не спятил с тоски и безделья, его не обманывает дождь и туман — он хорошо знает эти ссутуленные плечи, знает торчащие во все стороны густые тёмные волосы, и профиль с узким подбородком Ларсен знает тоже очень хорошо.
Пришёл. Всё-таки он пришёл.
С колотящимся сердцем Ларсен оглядывается на входную дверь. Взгляд цепляется за кучу хлама, сваленного по углам. Грязная обувь, пустые ящики из бакалейной лавки, банки из-под снеди, которые он никак не разберёт. Его халупа немногим опрятней свинарника, да и сам Ларсен выглядит отвратно.
У него есть не более трёх минут — пока Хэмп найдёт нужный этаж и нужную дверь — чтобы этот свинарник прибрать и привести себя в более-менее пристойный вид. Нельзя терять время понапрасну.
Напрочь позабыв про усталость и головную боль, Ларсен зайцем носится по комнате и сгребает весь хлам подальше под койку. Он завешивает плесневелое пятно на стене, кое-как застилает койку, надевает единственную рубашку более-менее сносной свежести и спешно бреется начисто, едва не расцарапав лицо сухой бритвой.
Чуда, конечно, не происходит, и всё своё убожество Ларсену скрыть не удастся. Но он не позволит Хэмпу увидеть всю глубину его падения.
Приведя себя и комнату в более-менее божеский вид, Ларсен закуривает, чтобы хоть немного успокоить нервы. Он уже вполне готов, но где Хэмп? Тихо, чтобы не выдать себя, он подкрадывается к двери и напряжённо прислушивается.
Несколько мучительно долгих секунд он не слышит ничего, пока до него не доносятся шаги по лестнице вдали коридора. Шаги прекращаются — Хэмп, похоже, топчется на месте.
Ларсен уже подумывает, не выйти ли ему навстречу, но вдруг слышит скрипучий голос:
— А ты, сударь, заблудился небось?
Ну конечно же, пока у неё клиентов нет, её дверь всегда нараспашку. Ларсен так и не запомнил имени этой одинокой матери семейства из троих погодков — им нет ещё и десяти, а из них уже выросло порядочное ворьё. Они наверняка уже прицениваются к Хэмпу.
— Нет, мисс, я здесь по делу, — впервые за несколько месяцев Ларсен слышит тихий, запинающийся голос Хэмпа. — Я ищу… Ларсен, его имя Волк Ларсен… Он капитан, точнее бывший капитан…
— Ты к морячку, что ли? — в голосе проститутки звучит заметное разочарование. Видать, не годится Хэмп в клиенты. — Ишь какие у него, однако, завелись гости… — продолжает она с недоброй насмешкой.
Наступает гадкая пауза — кажется, Хэмп вот-вот достанется на растерзание ушлым детишкам. Ларсен тянется к ручке двери, готовясь вмешаться.
— Дойдёшь до конца, последняя дверь справа, — в последний момент передумывает мать. Конечно же, она будет подслушивать, а её любопытство пересилило в этот раз жажду наживы. Её приплод наверняка попробует обобрать Хэмпа после — что же, пусть попытаются.
Шаги в сторону его двери. Всё, у Ларсена остаётся тридцать секунд. Как бы он ни приказывал себе успокоиться, но сердце с каждым услышанным шагом бьётся всё быстрее.
Он ждал стука в дверь, но всё равно вздрагивает, когда его слышит. Отсчитав ещё секунд десять, чтобы Хэмп не думал, что его с нетерпением дожидались, Ларсен в последний раз глубоко затягивается папиросным дымом, жмёт на ручку и тянет дверь на себя.
Сердце останавливается, прежде чем снова зайтись бешеным стуком.
Хэмп замер в паре футов перед дверью и таращится на Ларсена во все глаза. Они оба не произносят ни слова.
Ларсен не таким запомнил Хэмпа. Не таким ожидал его увидеть.
Он думал, что Хэмп придёт холёным от комфортной сытой жизни, лопающимся от самодовольства.
На деле Хэмп выглядит чуть ли не паршивей, чем когда Ларсен только вытащил его полумёртвого из залива Голден Гейт.
Он похудел настолько, что щёки болезненно ввалились, а дорогая одежда висит на нём мешком. Хэмп не взял с собой ни шляпы, ни зонта, и дождевая вода стекает у него с волос, капает за воротник, заставляет кутаться в промокшее пальто. Осунувшийся, с глубокими тенями под глазами и полупрозрачный, словно привидение, Хэмп выглядит человеком, прожившим несколько несчастливых лет. Хороши же они, должно быть, с Ларсеном оба.
Целую минуту Хэмп никак не шевелится, будто прибитый к месту, но его исхудавшее лицо пребывает в постоянном нервном движении, меняясь в выражении каждую секунду, в диапазоне между отчаянием, страхом и надеждой. Большие каре-зелёные глаза оглядывают Ларсена сверху вниз и снизу вверх. Его взгляд задерживается на шраме, и Хэмп поджимает мелко дрожащие губы с выражением, которое Ларсен никак не желает толковать. Чтобы не рисковать узнать отвращение в этом выражении.
Наконец Хэмп первый не выдерживает тишины. Он шумно втягивает в себя воздух и говорит скороговоркой:
— Я только сегодня увидел письмо! Я бы пришёл раньше! Но я редко проверяю почту, мне не присылают ничего важного, я отправился тут же, как только увидел, я…
— Ты выглядишь отвратительно, Хэмп.
Землисто-бледные щёки Хэмпа вспыхивают, как от пощёчины. Ларсен отводит взгляд в сторону. У него не было намерения оскорблять Хэмпа, скорее уж он удивлён. Или не удивлён — он, чёрт возьми, беспокоится. За это жалкое слюнтяйство Ларсен сквозь землю готов провалиться, но от правды никуда не денешься.
— Я очень торопился, и на улице дождь… — бормочет Хэмп, приглаживая мокрые волосы и запахивая воротник пальто. Лучше вид у него от этого не становится.
— Твой шрам… — В его голосе смесь любопытства и опаски. Хэмп поднимает руку, не то хочет указать, не то расхрабрился достаточно, чтобы дотронуться, но, заглянув Ларсену в глаза, тут же опускает её обратно. — От пожара?
Ларсен коротко кивает. Его совершенно не тянет на долгий рассказ.
Зато Хэмп не успокаивается. Он обхватывает себя за запястье, оттягивая рукав в сторону.
— Получается, у нас у обоих шрамы на память… — бормочет он и теребит пальцем узкие белые полосы, оставленные коком.
Ларсен не разделяет его задумчивого настроения. Глянув в проход, он видит, что соседская дверь до сих пор приоткрыта. Он не сомневается, что не в меру любопытная мать семейства за этой самой дверью непременно обнаружится.
— Ладно, — говорит Ларсен, раскрывая дверь пошире. — Заходи, раз пришёл.
— Это… Это же ловушка, верно? — вдруг спохватывается Хэмп. — Ты же меня там убьёшь?
Не сдержавшись, Ларсен глубоко вздыхает, подняв глаза к потолку. Только этого ещё не хватало.
И что теперь с ним делать? Стоять в дверях и препираться ещё с полчаса на потеху соседке и её соплякам Ларсен не собирается.
— Не испытывай моё терпение, Хэмп, я не буду тратить на тебя весь вечер. Либо говори, с чем пожаловал, либо… — Ларсен тянет дверь на себя.
Провокация срабатывает.
— Нет, подожди, что ты! — вопит Хэмп и ужом протискивается внутрь мимо Ларсена.
Наконец-то можно не держать дверь нараспашку. Хэмп вертит головой во все стороны, но Ларсен не может разобрать выражения его лица: в густеющих зимних сумерках, без тусклого света из коридора, в комнате не видно ни черта. К тому же, дождевая сырость уже пробралась сквозь тонкие стены, и воздух здесь ощущается едва ли теплее, чем на улице.
Оставив Хэмпа озираться столько, сколько тому заблагорассудится, Ларсен идёт зажигать печку.
— Ты… — доносится у него из-за спины неуверенный голос, — ты сказал, что не хочешь тратить время, но… Но не похоже, чтобы ты был сильно занят.
Ларсен молчит, предпочитая закладывать в печку дрова. Не дождавшись ответа, Хэмп говорит тихим, обиженным тоном:
— Это, знаешь ли, дешёвый трюк…
— Зато действенный, — отрезает Ларсен, продолжая возиться с печкой. Опять спички куда-то подевались, хотя он курил ещё с минуту назад.
Краем глаза он видит, как Хэмп нерешительно топчется, не находя себе места и занятия.
— Ада… Лар… — Хэмп начинает говорить и спотыкается, не зная, как обратиться. Ларсен никак не реагирует. Ему, в общем-то, плевать.
— Как ты узнал мой адрес? — наконец выговаривает Хэмп почти без запинки. — Ты… ты выслеживал меня? Правильно? Скажи мне правду. И в этот раз без трюков!
— Без трюков, так без трюков, — отвечает Ларсен, не оборачиваясь. — Нашёл в телефонном справочнике.
— То есть как это в справочнике?.. — глупо переспрашивает Хэмп.
— Очень просто, — бормочет Ларсен, стиснув зубы. — Пришёл в бюро торговой палаты, взял у них городской справочник Сан-Франциско и нашёл там твою фамилию.
Он уверен, что Хэмп ему не поверит, хоть он и говорит чистую правду. Он тогда и не надеялся, что ему повезёт, и Хэмп разыщется так просто. Многие особо зажиточные горожане предпочитали в телефонных книгах не значиться, но, как оказалось, семья Хэмпа была не из их числа.
— Ах, вот как… — вздыхает Хэмп, помолчав ещё с минуту. — Я и не подумал про справочник…
Ларсен не может сказать, чего в его голосе больше: облегчения или разочарования.
— Я могу куда-нибудь сесть?
Ларсен молча кивает на единственный в комнате стул. Всё ещё возясь с дровами, он наблюдает краем глаза, как Хэмп пододвигает его от стола к печке, садится и тянет к огню бледные озябшие руки.
— Кофе будешь? — спрашивает Ларсен.
Хэмп таращится на него так, будто не расслышал.
— Кофе есть, — повторяет Ларсен. — На вкус сущая дрянь, но я сейчас, как видишь, не шибко богат.
Хэмп кивает и шелестит тихое «спасибо», когда Ларсен втискивает ему в пальцы кружку с дымящимся варевом. Он сам берёт вторую кружку и садится на край койки, поближе к печке.
Они оба не произносят больше ни слова.
Краем глаза Ларсен наблюдает за Хэмпом. Свет от тлеющих углей окрашивает тёплым оранжевым его бледное измученное лицо, покрывает щёки лёгким румянцем.
Хэмфри отогрелся, и его высохшие после дожди волосы завились непослушными кудрями, растрепались во все стороны, словно он после очередной вахты пришёл, а не из особняка на Ноб-Хилл. На голове у него полный беспорядок, а дорогой костюм сидит чёрт пойми как, совсем не под стать джентльмену. Но Хэмфри совсем не заботит его диковатый внешний вид — блаженно прикрыв усталые веки, он зачарованно смотрит на огонь за решёткой. Ларсен бы никогда не подумал, что возможно быть настолько умиротворённым в обгаженной нищей квартире с коптящей печкой.
Хэмп замечает его взгляд и поднимает голову. Их глаза встречаются, но ни Хэмфри, ни Ларсен не прерывают молчания. Ларсен не чувствует в направленном на него взгляде вызова и сам вызов тоже не бросает. Кажется, странное умиротворение Хэмфри передалось и ему самому.
Прямо сейчас Хэмфри так удивительно близко. Так обыденно, будто бы ничего не случилось, близко. Достаточно было бы придвинуться на несколько дюймов, чтобы сесть плечо к плечу. Достаточно было бы протянуть руку, чтобы прикоснуться к его ладони, к его волосам, к его лицу.
Разумеется, это иллюзия, эта близость обманчива. Ларсен сделал всё, чтобы Хэмп больше никогда не захотел притронуться к нему. И он сам тоже возвращать былое не собирается.
Ларсен делает большой глоток из кружки. Кофе не такая уж и дрянь, как он думал, даже пахнет неплохо. По телу разносится приятное тепло, и Ларсен вздыхает, чувствуя впервые за долгое время — нет, не радость и не счастье — но хрупкий, долгожданный покой.
Оказывается, всё не так уж и плохо на сегодняшний день. Хэмфри пришёл. Пришёл по своему выбору и сидит сейчас рядом, делит с ним кофе и тепло печки, словно этот момент никогда не кончится.
Будто не было ни заговора, ни предательства, ни пожара. Будто их идиллия не обрушится после первого же сказанного слова, погребённая под лавиной из взаимной вражды и ненависти. Будто Хэмпа не ждёт за окном извозчик, которому Хэмп заплатил за простой, чтобы отвести на паром до Сан-Франциско, — последний отходит примерно через час, и Хэмп точно захочет на него успеть.
Но пока Хэмфри ещё здесь, рядом с Ларсеном, — пусть не существует ни единой рациональной причины ему здесь быть. Ларсен понятия не имеет, что творится в его дурной голове, да и давно пора ему бросить затеи разгадать Хэмфри. И всё же ему верится, всем существом — душой — верится, что Хэмфри заставила прийти и остаться точно та же самая неведомая, непреодолимая сила, что заставила Ларсена его позвать.
— Как ты выжил? — внезапно прерывает молчание Хэмп. — Я думал, ты погиб. Думал, что никогда тебя не увижу…
Ларсен отвечает ему без особой охоты:
— Уличил подходящий момент и спрыгнул в море.
Хэмп оглядывает его так, будто хочет расспросить больше, но Ларсен даёт ему взглядом понять, что разговор окончен. Ларсен надеется ещё чуть-чуть, хотя бы минут пять, посидеть в тишине и покое без нужды вспоминать про последние дни на «Призраке» и последовавшие за этим безнадёжные скитания по судам и портам.
— Но… — не унимается Хэмп — нас же подобрала рыбацкая шхуна. Почему ты не отправился с нами?
— Не захотел, — обрывает его Ларсен.
С нами. Миленько же, однако, Хэмп про себя со своей дамочкой говорит, аж слушать тошно. Ларсен лучше на каторгу в Сибирь пойдёт, чем хоть час пробудет рядом с ними.
Ларсен не сдерживается.
— Ну как, уже женился, Хэмп? Или пока только помолвлен?
Он не хотел задавать этот вопрос, он знать не хотел на него ответа, но слова вырываются против воли.
Хэмп таращится на него в полной растерянности, открывает и закрывает рот и невыносимо, издевательски медлит. Он нарочно испытывает терпение Ларсена.
— Ж-женился? Я? На к-ком? — наконец-то выдавливает Хэмп из себя. — Ах, да, Мод Брустер…
Он втягивает голову в плечи и отводит глаза, будто нашкодивший пойманный с поличным школьник.
— Я… Я просто не достоин любить её… — несёт Хэмп какую-то околесицу. — Я не смог…
— Не смог чего?
Хэмп вытягивается в струну и со стуком отставляет кружку в сторону.
— А почему ты интересуешься Мод Брустер? — спрашивает он, насупившись. — Ты поэтому отправил мне письмо, что решил к ней подобраться?
Секунду-другую Ларсен всерьёз раздумывает, не плеснуть ли ему кофе в лицо, но сдерживает порыв.
— Хэмп, ты совсем, что ли, идиот? Ты работал на меня, и я выплатил всё, что тебе причитается. Больше у меня не было никаких намерений. Это ты сам зачем-то решил ко мне заявиться — я тебя, между прочим, никуда не приглашал. Ну так с чем ты пожаловал? С чеком что-то не так? Я ошибся в расчётах?
— Ох, как ловко ты устроился! — взмахивает руками Хэмп. — Тебе сейчас это выгодно, вот и притворяешься честным деловым человеком.
— Притворяюсь? Все свои обещания я выполняю. Моё слово стоит побольше твоего. А ты, Хэмп, — поганый лжец. Из нас двоих только я, знаешь ли, не влезал в заговор и не врал напропалую.
Хэмп задыхается от возмущения.
— Да ты… Ты меня…
— Всё, что я с тобой сделал, — шипит Ларсен — я делал только потому, что ты меня вынудил! Ты не оставил мне выбора!
— Я?! Выбора не оставил? Тебе, Волку Ларсену? Да ты же на «Призраке» заправлял как хотел, как я мог тебя хоть в чём-то заставить…
Волк Ларсен взрывается.
— Опять хочешь значит рассказать, какой ты бедненький, какой я негодяй, как я тебе жизнь сломал? — он переходит на крик и вскакивает на ноги, нависая над Хэмпом. — Здорово, наверно, плакаться, пока сидишь в костюме стоимостью в три месячных аренды за мою халупу! Давай, Хэмп, пожалуйся на плен, поплачь, как совершенно ничего поделать не мог и ни за что в ответе не был. Я же так соскучился по твоему нытью!
Ларсен ждёт, что Хэмп, как он обычно это делал, изобразит праведное негодование, но в этот раз он молчит. Проходит ещё минута, прежде чем Хэмп заговаривает с тихой грустью:
— Я был у тебя плену. Что мне ещё вспоминать о «Призраке», кроме как кошмар длиною почти в год? Именно это мне нужно тебе сказать. Я должен это сказать…
В его тоне нет ни капли обвинения. Поэтому, должно быть, Ларсен выбирает перевести дыхание и внимательно Хэмпа послушать.
— Вот только правда в том, что вспоминаю я не это, — нервно дёргает ртом Хэмп. — Я… я не это чувствую.
Он с грустью смотрит на угли в печке.
— Правда в том, что на «Призраке» мне было так… так хорошо! Пусть работа тяжёлая, но с работой я, в общем-то, справлялся. А здесь, сейчас… Я не справляюсь. Я всю жизнь боялся быть хуже остальных и оказаться в изгоях. Теперь боюсь, что кто-нибудь, что Мод Брустер узнает про меня правду… Этот страх так выматывает — бояться лишнего слова сказать, перепроверять себя. Я чувствую себя самозванцем…
Хэмп поднимает взгляд на Ларсена и смотрит ему пристально, гипнотически, прямо в глаза.
— Это тебя, Адам, я должен был бояться. Но с тобой я почему-то всякий раз забываю про страх. Мне так легко было увлечься — морем, красотой вокруг, нашими разговорами до глубокой ночи, увлёкся тобой… Я наглядеться на тебя не мог! Я, я и представить себе не мог, что это может быть так легко — спорить, быть вместе, жить изо дня в день! Это была настоящая, полная жизнь. Теперь я знаю, я и не жил никогда по-настоящему до встречи с тобой. И никогда не заживу после… — заканчивает он с тяжёлым вздохом.
— Но ты же понимаешь, что вернуться назад мы не можем, — говорит ему Ларсен.
Хэмп кивает поникшей головой, не сказав больше ни слова.
— Но если тебе было так хорошо, а твоя привычная жизнь тебя не устраивает — тогда отчего же ты сделал всё возможное, чтобы в эту самую твою ненавистную привычную жизнь вернуться? — не понимает Ларсен. — Какого чёрта ты собирался меня отравить? Почему ты повёлся с Личём, который только и делал, что грезил о расправе надо мной, и с его дружками?.. Почему ты меня предал, Хэмп? — спрашивает Ларсен, и его голос предательски вздрагивает на последнем вопросе.
— Да не предавал я тебя! — вопит Хэмп. — Я и представить себе не мог, каким кровопролитием всё закончится! Я всего лишь сочувствовал Личу, пытался подбодрить как мог… Кому ещё было их выслушать, кроме как не мне? Они же столько от тебя натерпелись, вот и искали справедливости, как умели…
— Хорошенькая выдалась справедливость… А ты-то, Хэмп, с чего решил, что справедливость оказалась на стороне Лича с Джонсоном?
— Я… Лич не сомневался в себе, верил в свою правоту и в своё дело… Он был чертовски убедителен, и я слушал… — мямлит Хэмп.
Ларсен машет рукой. Его терпение кончилось.
— Ну разумеется. Вечно ты слушаешь каких угодно недоумков. Лича с Джонсоном, вон, наслушался. Семейку свою, людей твоего круга слушаешь и на цыпочках перед ними ходишь, всё боишься, что разоблачат. Бабёнке этой, Мод Брустер, наверняка тоже теперь в рот заглядываешь…
Он устало трёт виски и продолжает со вздохом:
— Только меня, Хэмп, ты никогда не слушал. Я столько проспорил с тобой, талдычил тебе, носом тебя тыкал в твоё же лицемерие — а всё без толку. Я думал, ты рано или поздно поймёшь меня. Но ты ни разу в мои слова не вдумался…
Хэмп ничего не отвечает, только сидит, виновато потупив глаза.
— Ты оставил Джонсона в живых, так ведь? — внезапно спрашивает он про другое.
Ларсен поводит плечами, неохотно подтверждая его догадку.
— Я думал, ты убил его… Но почему ты мне не сказал?
— А что изменилось бы, если бы я тебе сказал?
— Должно быть, ничего… — тихо соглашается Хэмп.
Они опять надолго замолкают. Неуютно поёрзав на стуле, Хэмп берётся озираться по сторонам отсутствующим взглядом. Его глаза останавливаются на письменном столе. Кажется, он что-то высматривает, а Ларсен, как назло, в спешке забыл там прибраться.
— Хэмп, что ты… — окликивает его Ларсен, но поздно. Хэмп уже склоняется над разбросанными литературными журналами, озадаченно хмурясь.
Хэмп тянется к самому старому, зачитанному до пожелтевших страниц, открытому на статье с фотографией.
— Положи журнал на место, — требует Ларсен, прекрасно зная, что это без толку.
Хэмп его не слышит. Хэмп таращится на статью, открыв рот и позабыв про всё на свете. А Ларсен вдруг хочет прикрыться, словно девка, которую застали нагишом. Хэмп видит то, что видеть ему совсем не положено, а Ларсен может только терпеть унижение.
— Адам, ты поэтому про женитьбу спросил? Это же всего лишь репортажная фотография… — наконец бормочет Хэмп, поднимая на него свои большие каре-зелёные глаза.
Ларсен смотрит в сторону, избегая его взгляда. Что ещё делать? Если он станет вырывать у Хэмпа из рук журнал, будет только хуже.
— Так ты думал обо мне… Ты тоже переживал…
— Да. Переживал, — повторяет за ним Ларсен. Он не может отрицать очевидное, но ненавидит каждое мгновение.
Ларсен заставляет себя взглянуть на Хэмпа. Он готовится увидеть победоносную ухмылку. Но Хэмп смотрит на него со странным испугом.
— А я тогда… Нет-нет-нет, я же не плохой человек! — Хэмп дрожит всем телом, словно от лихорадки, линия его рта страдальчески изгибается. — Я всегда старался поступать правильно, держаться добра… Я же всё сделал как нужно!
Он хватается рукой за волосы в отчаянном жесте. Ларсен ничего не понимает. Всё, чего он хочет — это чтобы Хэмп выпустил журнал из рук. Но Хэмп вцепляется в него только сильнее. Его полубезумные глаза бегают от фотографии к лицу Ларсена и обратно.
— Ты раз за разом говорил, что презираешь меня. Говорил, что тебе наплевать, а я слушал… Но я и подумать не мог, что ранил тебя! Ты же такой сильный, как я мог знать, что я для тебя столько значу? Что из-за меня… Нет, я всё сделал правильно, я Мод Брустер из огня спас, это не я негодяй… — бормочет он, раскачиваясь из стороны в сторону.
— Но я везде, во всём провалился, — Хэмп шепчет дрожащими губами. — Я неудавшийся сын, я плохой брат, я отвратительный друг, я трус и слабак, как критик тоже ничего не стою… Моя жизнь и так распадается на куски, — и ко всему прочему ещё и я негодяй? Нет, это слишком, я этого не вынесу! Я и без того уже полнейшее ничтожество…
— Да, Хэмп, ты ничтожество, — соглашается Ларсен и выхватывает у него журнал из ослабевших рук, отталкивая Хэмпа от письменного стола подальше.
Как же он всё это ненавидит. Ненавидит свою собственную пустоголовость — если бы он не забыл убрать стол, не пришлось бы сейчас позориться. Ненавидит себя за слабость, слюнтяйство и отсутствие воли. Он знал с самого начала, что не надо скупать журналы, а раз уж скупил — надо избавиться от них как можно скорее. Он знал, что поступает глупо, и конечно же он был прав. Он подставился Хэмпу под удар наиглупейшим образом.
Но больше всего сейчас Волк Ларсен ненавидит Хэмпа. Этого лицемера, который всегда и во всём считает себя праведником. Который притащился сюда через весь город, чтобы опять пошвыряться обвинениями. Который увидал постыдный секрет Ларсена, но даже это его не проняло — всё равно он опять взялся себя выгораживать. Как обычно.
— Ты думаешь, что ты непогрешим, — говорит Ларсен, сдерживая ярость, — но на самом деле ты просто слишком скудоумен и труслив, чтобы взглянуть правде в глаза. Я столько времени, столько сил на тебя потратил — но как ты был жалким червяком, так и остался. Сам ты ничего не можешь и не сможешь никогда, потому что не представляешь из себя ничего.
— Нет! — голосит Хэмп что есть силы, но тут же срывается в шёпот. — Я знаю, что это не так… Вы все это говорите, но я знаю, знаю… Я докажу! Я и без тебя справлюсь, я…
— Чего ты докажешь? Чего я от тебя ещё не видел?
— Я… Я наймусь на судно… Сам! Без твоего покровительства наймусь и справлюсь! — гордо вскидывает голову Хэмп.
Ларсен разводит руками.
— Как будто мне не плевать. Делай что угодно.
Хэмп бросает ему ещё один взгляд — упрямый, выжидающий, но Ларсен молчит. Он слишком устал препираться. Пусть Хэмп проваливает на все четыре стороны.
Так ничего и не дождавшись, Хэмп достаёт из внутреннего кармана знакомый конверт и кидает его на койку. Он разворачивается, не сказав больше ни слова, и мчится из комнаты прочь, распахнув дверь настежь.
Ларсен его не догоняет. С абсолютно пустой головой он смотрит ещё с минуту на распахнутую дверь. Нужно закрыть её, хватит стоять столбом.
В коридоре Ларсен обнаруживает соседских сопляков. Судя по довольному предвкушению, написанному у них на рожах, сопляки явно собрались вслед за Хэмпом.
К счастью, Ларсену достаточно цыкнуть и разок погрозить кулаком, чтобы заставить их передумать. Малолетнее ворьё пристыженно убегает вглубь квартиры, зато из-за двери вновь показывается немытая голова соседки:
— А я-то всё думала, чего ты по бабам не ходишь, хотя на вид ты вполне себе, да и не старик пока, — криво ухмыляется накрашенным ртом проститутка. — Думала, то ли у тебя уже есть какая зазноба, то ли тебе не бабы интересны. Выясняется, что верно и одно, и другое.
— А ты который день без клиентов сидишь? Похоже, на тебя и те, кому бабы интересны, не больно-то зарятся, — огрызается Ларсен, с удовольствием наблюдая, как гадкая улыбка на лице соседки оплывает вниз, превращаясь в обиженную гримаску.
Довольный, что испортил ей настроение, он хлопает дверью и идёт к окну — как раз, чтобы успеть увидеть, как повозка Хэмпа благополучно укатывает из их нищего квартала прочь обратно во Фриско.
А Ларсен остаётся сидеть здесь в грязной конуре, как раньше. Хэмп пришёл, Хэмп ушёл — и ничего не изменилось.
А с чего он думал, что будет иначе? Неужели надеялся, что одна встреча поставит обратно на нужный курс его никчёмную жизнь? Думал, что Хэмп придёт и останется? Неужели он настолько глуп?
Но, похоже, Ларсен именно это и думал, раз сейчас не может отделаться от тоскливого недоумения. И что теперь?
Не зная, что ещё поделать, Ларсен принимается мыть грязные кружки — а с ними остальную накопившуюся посуду. Он морщится — зимой мочить руки в холодной воде не особенно приятно, но всё же работа идёт ему на пользу и проясняет голову.
Зря Ларсен всё-таки погорячился под конец. Что с того, что Хэмп увидел журналы? И без них даже пустоголовой соседке ясно, до какой степени он на Хэмпе свихнулся. Мог бы и перетерпеть. А вместо этого дал своим злобе и раздражению волю, прогнал Хэмпа. И как теперь быть? Они не на шхуне. Хэмп не вернётся, не придёт в каюту, чтобы заполнить журнал. У них нет никакого повода видеть друг друга.
Ларсен упустил единственный шанс.
Он снова подходит к столу и с минуту смотрит всё на ту же статью с фотографией, будь она неладна. А потом перелистывает совсем в конец, к объявлениям.
Немного подумав, Ларсен берётся проверять объявления в каждом журнале и газете, что валяются у него кипой на столе. Подходящих — где предлагают какую-никакую работу — не так много, но кое-что Ларсен всё же находит и выписывает нужные адреса на лист. Полчаса спустя у Ларсена получается исписать его больше, чем наполовину десятком-другим адресов. Будет куда сходить завтра.
Пробежавшись ещё раз по листу глазами, он невесело ухмыляется. Ну конечно же, он выписал только адреса в центре Фриско — поближе к Ноб-Хилл и к кварталам, где находятся приличные редакторские конторы и издательства. Ларсен всё такой же неисправимый идиот.
Впрочем, если призрачный шанс пересечься с Хэмпом опять — это и есть то, что даст ему сил выползти из своей конуры и начать, наконец, получать хоть какие-то деньги, — то Ларсен не станет искоренять в себе нелепую надежду.
Пусть он будет наивным неисправимым, но всё же хоть как-то копошащимся идиотом, чем заплесневеет с тоски в этой унылой дыре окончательно.