В этот раз Хэмфри замечает идущий на них шквал загодя. Чуть поодаль от шлюпа на мутно-серая морская гладь внезапно ощетинивается чёрными злыми волнами. Вспененные шквалом, они несутся на шлюпку, а Хэмфри готовится травить гика-шкот и хватается за штаг покрепче, чтобы не быть выкинутым за борт в момент, когда штормовой ветер настигнет их лодку.
Шлюп резко заваливается на бок, и палуба уходит из-под ног — на таком ветру крохотное судёнышко не слишком устойчиво и кренится гораздо круче, чем это делал огромный “Призрак”. Хэмфри видит, что ледяная вода облизывает фальшборт, и почти пугается, что Ларсен не справится в этот раз. Но Ларсен, не проявив ни тени беспокойства, командует травить шкот, а сам дёргает румпель на себя, и лодка послушно уваливается под ветер, возвращаясь в равновесие.
Справились. Опять. За сегодня это не первый раз и точно далеко не последний. Погода раскапризничалась, и весь день льётся мелкий холодный дождь, а ветер перестал им благоволить. Чтобы продвинуться вперёд, приходится лавировать, сильно потеряв в скорости, и Ларсен то и дело нервно глядит в бинокль, проверяя, не показалась ли на горизонте проклятая “Македония”. Хэмфри невольно следует его примеру и тоже не сводит глаз с горизонта. Он не видит ничего подозрительного, но беспокойство не пропадает.
По крайней мере берег совсем близко, и осталось два дня. Послезавтра они окажутся в порту.
Осталось два дня — и Хэмфри чувствует от этой мысли не радость, а липкий ужас. Время уходит, а он до сих пор не знает, что будет на берегу.
Что будет с ним? И — что самое главное — что будет с Ларсеном?
И как назло, море не даёт им никакой передышки, ни единой минуты, чтобы поговорить. Но что делать, если время всё-таки появится?
Всё, что Хэмфри было сказать, он уже сказал. Всё, что он мог сделать, — сделал. И пусть ему тошно от мысли, что придётся покорно дожидаться ответа Ларсена, пусть ему хочется действовать — но как именно действовать? Что-то выспрашивать, умолять об ответе? Так станет только хуже.
Вчера Хэмфри ушёл спать с лёгким сердцем, чего с ним не случалось уже очень давно. Пусть Адам ничего не ответил на его признание, но Хэмфри прочёл в его долгом, тяжёлом и печальном взгляде всё, что ему требовалось.
И вчера он надеялся — даже был почти уверен — что на берегу они останутся вместе.
Но это было вчера. Сегодня час идёт за часом, проклятый шквалистый ветер задувает всё сильнее, а у Хэмфри от едва было поселившейся в сердце надежды отваливается очередной кусок и летит далеко вниз куда-то в чёрную морскую воду.
Он так хотел бы прислониться к широкому жёсткому плечу Адама, положить усталую голову, обвить его руками, чтобы дать хоть как-нибудь волю своей тоске. Хэмфри чувствует, что не одинок в своём желании. Адам бы его точно не оттолкнул. По крайней мере, не сразу. Но в доверии между ними — огромнейшая прореха, и её не залатаешь наскоро никакой физической близостью.
Но что делать? Изнывая от неизвестности, Хэмфри оглядывает хмурый горизонт и вновь видит вспенившуюся тёмную воду прямо перед ними. Идёт очередной шквал. Пора встать к наветренному борту и готовиться. Опять.
Ближе к полудню им наконец-то выдаётся передышка. Шквалы стихают, шлюп идёт фордевинд, и теперь можно устроить обед, не боясь откусить себе язык от резкого крена на шальной волне.
— Хэмфри, — Ларсен заговаривает первым, пока жуёт сухую галету. — Когда мы вернёмся и стряхнём моего брата с хвоста окончательно, чем ты хотел бы заняться на берегу? Чего ты вообще хочешь?
—Я?… Чего хочу я?
Хэмфри неловко от того, как даже такой простой вопрос сбивает его с толку. Но что поделать, если он не привык им задаваться? Похоже на то, что это первый раз в его жизни, когда кто-то этим у него поинтересовался.
Он всегда узнавал от других, что ему полагается делать. Получить образование, чтобы угодить семье. Писать статьи — такие, чтобы по объёму и содержанию устраивали журнального редактора. Проводить вечера в клубе, потому что так делают все. Да и на «Призраке» возможностей изъявить свою волю до определённого момента почти что не было.
Но Ларсен вдруг интересуется, чем Хэмфри сам хотел бы заняться. Что же, он всегда умел поставить в тупик.
А что ответить? Больше всего Хэмфри тянет сказать: «Хочу быть с тобой», но он этого точно не сделает.
— Только на этот раз не беги в рабство опять продаваться, ради бога, — ворчит Ларсен.
Хэмфри достаточно хорошо знает его нетерпеливость, чтобы понимать, как тяжело ему дожидаться ответа. Он, как может, старается сказать хоть что-нибудь побыстрее.
— Мне понравилось ходить на «Призраке»… — начинает Хэмфри.
— Хочешь вернуться в котиковый промысел? Я, признаюсь, тебе бы не советовал. Во-первых, сейчас уже поздновато, все шхуны давно отплыли, ты никуда не наймёшься. Во-вторых, промысел не самый надёжный. От года к году доступных лежбищ всё меньше. «Призрак» в том году делал неплохую добычу — пусть добыча эта сгорела в пожаре, ну да что теперь поминать… — Ларсен делает невесёлую паузу, но продолжает: — Однако у других в промысловом флоте, как выяснилось, дела шли куда хуже. Так что великоват риск в этом году вернуться с пустыми руками.
Хэмфри кивает, как бы соглашаясь. Нет смысла озвучивать, что причины, по которым ему нравилось на «Призраке», крылись совсем не в специфике промысла, а в человеке, сидящем напротив, — это и так очевидно.
Но Хэмфри понимает, что Ларсен спрашивает вовсе не из праздного интереса, лишь бы завести разговор за обедом. Ларсен ест с аппетитом, запивает жёсткую галету горячим кофе. Но делает он это, всем телом подавшись вперёд, к Хэмфри, и не сводит с него пристального взгляда. Ларсен ловит его каждое слово.
И будет ли у Хэмфри шанс на хоть какое-нибудь совместное будущее, решается прямо сейчас, на короткой передышке между маневрами против ветра.
Он тоже отпивает из кружки, чтобы успокоить напряжённые нервы.
— Да я бы не сказал, что мне именно этот промысел полюбился, — отвечает Хэмфри с грохочущим в груди сердцем. — По правде говоря, я и рад был бы найти что-нибудь пусть и не такое прибыльное, но менее жестокое по отношению к невинным животным… Думаю, я больше всего скучаю по укладу, по жизни во время дальнего плавания…
Он ищет, как продолжить, но ничего не получается. Хэмфри может только злиться на себя за трусость и нерешительность — опять.
— Жизнь на море, знаешь ли, больше всего от капитана зависит, — кривит губы Ларсен. — Тут уж смотря кто тебе попадётся… Я тебе так скажу: раз есть лодка, надо этим пользоваться. Никто не отнимает заработанное, не стоит над душой — раздолье. И знаний тебе точно хватит. Сам погляди, какое славное судёнышко: — он хлопает ладонью по борту, — прочный дубовый корпус, корма широкая, такелаж тоже устроен на славу! И подойдёт под любой бизнес, хоть грузы, хоть промысел, хоть и что-нибудь менее, скажем так, официальное…
Но Хэмфри его уже не слушает.
— Лодка? Ты говоришь мне про эту лодку? — Он едва может поверить собственному счастью. — Так я что, могу остаться с тобой?..
Ларсен печально улыбается, качая головой. Он ещё не начал говорить, но у Хэмфри сердце уже уходит в пятки.
— Нельзя сказать, что я не хотел бы. Но… — Ларсен отводит взгляд прочь. Паузы становятся всё дольше, потому что каждое последующее слово даётся ему труднее предыдущего. — Врать я тебе не буду, Хэмфри. Я не знаю.
— Значит, больше мы не увидимся… — вот и всё, что Хэмфри может из себя выдавить.
— Этого я не говорил! Я… — Ларсен порывается вскочить с места и задевает румпель — нос тут же уходит вбок, и парус сердито хлопает на ветру. Тихо выругавшись, Ларсен садится обратно.
— Я… — ищет он слова, возвращая лодку на курс. По его печальному лицу бегут тени, как волны по штормовому морю.
Хэмфри смотрит на него не отрываясь со странным чувством, будто всё происходит не по-настоящему, а он всего лишь наблюдает за театральной постановкой. Должно быть, иначе он точно не смог бы сохранить какое-никакое спокойствие и не броситься в воду от отчаяния.
Раньше Хэмфри думал, что Ларсен или сразу простит его, или обрушит на него весь гнев и отправить гореть в геенну огненную. Но сейчас ясно, что вместо этого Хэмфри вполне может оказаться на берегу в полном одиночестве. Кажется, этой участи он бы предпочёл геенну огненную.
Ларсен вздыхает, и его усталое лицо ожесточается. Он говорит глухим, будто из погреба, голосом:
— Всё, что нужно, я вчера уже сказал. Лучше всё равно не смогу.
Хэмфри сказать тоже нечего.
Казалось бы, что он давно внутренне подготовился к любому исходу. Теперь понятно, что ни к чему Хэмфри не подготовился.
Совсем скоро нужно встать к мачте и работать дальше, а он оцепенел намертво и даже механически жевать пресный обед стоит огромных усилий. Хэмфри делает глоток кофе, но не чувствует ни вкуса, ни тепла.
Он не может не смотреть на Ларсена, но слишком робок, чтобы взглянуть ему в лицо — такое спокойное и сосредоточенное. Хэмфри опускает глаза вниз. Ларсен держит в руках точно такую же простую жестяную кружку, и что-то в ней, некий едва заметный, но раздражающий взгляд изъян, цепляет его взгляд.
Приглядевшись, Хэмфри видит, что овал сплющен. Приглядевшись ещё больше, он только сейчас замечает, как сильно у Ларсена при всём внешнем спокойствии сильно напряжены пальцы.
Ему тоже очень тяжело.
Немного набравшись смелости, Хэмфри поднимает глаза, чтобы посмотреть на него в упор. Ларсен не встречается с ним взглядом — глубоко задумавшись, он глядит куда-то за горизонт, будто бы вовсе позабыв про присутствие Хэмфри. Но он не забыл — напротив, он почти уверен, что прямо сейчас Ларсен именно о нём и думает.
Он печален и измучен. Широкие плечи напряжены, брови сдвинуты к переносице, на лбу пролегла вертикальная морщина.
Под глазами у него глубокие тени. И пусть ножевая рана от стычки со Смертью Ларсеном почти затянулась, но шрам под глазом на скуле, оставшийся после пожара, тянется через осунувшееся, но всё ещё красивое лицо, словно длинная трещина. Хэмфри очень хотел бы провести по нему пальцами, но никакое прикосновение шрам не залечит.
Когда их взгляды наконец пересекаются, Хэмфри без труда читает в голубых глазах ничем не скрываемую тоску и тихую нежность. Он очень хочет потянуться к нему, но Адам, тяжело вздохнув, отворачивается, чтобы налить ещё кофе себе в погнутую кружку.
Теперь, когда он больше не пытается спрятать страдание за вспышками ярости, Хэмфри не может не замечать, насколько тяжело ему дались пережить все предыдущие месяцы. Пожар, зиму в разлуке, тоскливую одинокую весну.
«Но я знаю одно: ещё один такой шторм я точно не выдержу». От того, как Адам это сказал — с надрывом, с искренней болью, тихо горько, но уязвимо открыто. Эти слова до сих пор звучат эхом в голове, и от этого признания у Хэмфри сердце на части разрывалось.
Хэмфри кажется, что Адам его никогда не простит. Придётся с этим как-то смириться.
Но сам Хэмфри давно его простил.
Другие — Джонсон или им же самим убитый Лич, например, — точно бы сказали, что он глупец. Но с каждым днём, с каждым случайно брошенным на Адама взглядом Хэмфри всё больше убеждается в собственной правоте.
Он простил его, потому что точно знает: что бы ни было в прошлом, но Адам сейчас скорее сквозь землю провалится, чем причинит Хэмфри зло. А Хэмфри скорее умрёт, чем предаст его ещё когда-нибудь хоть раз.
Но Ларсен ему не верит, как бы больно ни было это признавать. И Хэмфри понимает почему. И, если бы Хэмфри мог, он бы всё отдал за то, чтобы Адам увидел его голое сердце и поверил его искренности. Но это невозможно.
Единственное, что могло бы им помочь, это время. Время, которого у них больше нет.
Даже те несколько дней, что они провели вместе, здорово помогли. По крайней мере пусть Ларсен до конца ему не доверяет, но он оставил свою прежнюю болезненную подозрительность. Но для того, чтобы все раны затянулись, потребовались бы долгие месяцы. Но добираться до берега осталось всего лишь два дня.
Зато на «Призраке» времени у них было полно.
У них был почти год, за который Хэмфри прошёл долгий путь от пленника и неумелого посмешища до правой руки капитана.
И если бы он не шёл у других на поводу, если бы не трусил, он без труда бы увидел, как важен он был Адаму.
Сейчас он с горькой тоской, задыхаясь от ощущения собственной беспомощности, вспоминает сияющего от счастья Адама, с упоением рассказывающего ему об уникальной конструкции «Призрака». Адама, вдохновенно зачитывающего ему из Шекспира. Обнаженного Адама, лежащего рядом с ним рука об руку в шлюпке под ясным лазурным небом. Он сделал Хэмфри драгоценный подарок, отдал своё сердце — но Хэмфри оказался слишком малодушен, труслив и глуп, чтобы это осознать и оценить. В решающий момент Хэмфри его подло предал.
И как он смел надеяться, что его возможно простить? Хэмфри себя никогда не простит. Но слишком поздно каяться — всё это теперь тщетно. Время вышло.
Он сидит, замерев, как каменная статуя. Плакать нельзя, плакать позорно, но если Хэмфри чуть-чуть пошевелится, он точно зарыдает. Или в море бросится.
— Хэмфри, — требовательный голос Ларсена выдёргивает его из оцепенения, — даже не вздумай.
— Ч-что? О чём ты?
— Я весь город перевернул вверх дном, пока тебя разыскивал. Еле вытащил тебя из лап моего братца с «Македонии». Я тебя спас, и не смей… — его приказной тон обрывается, уступая место чему-то другому, почти что испугу. Больше Ларсен не требует, он просит: — Если ты хочешь голову сложить, вот так запросто разбазарить всё, что я сделал, то я… Я тогда…
— Адам, что ты! Я и не собирался! — Хэмфри хочет дотронуться до его плеча, но Ларсен стряхивает его руку.
— Тогда обещай мне, — говорит он с привычной резкостью. — Обещай, что, что бы ни случилось, ты будешь жить и бороться. Пожалуйста, Хэмфри. Сделай так, чтобы всё это, — Ларсен обводит широким жестом их шлюп, — было не зря.
— Конечно, конечно я обещаю…
Ларсен пристально вглядывается в его лицо с долгую минуту. В его голубых глазах почти нет тепла, они забираются Хэмфри в самую душу. Наконец, словно бы в чём-то убедившись, Ларсен заметно расслабляется и произносит:
— Хорошо. А теперь нам пора работать.
Хэмфри с готовностью садится к корме править, а Ларсен возится с такелажом, всё ещё бросая на него цепкие внимательные взгляды, но Хэмфри это не мешает. Тоска отступила, и шаткая, исколотая и щербатая надежда вновь ожила у него в сердце.
Адам его любит — это очевидно даже такому безнадёжному глупцу, как Хэмфри. И если любовь эта пережила заговор, предательство, пожар и долгую разлуку, то восстановить утраченное доверие как-нибудь у них получится. Пусть Адам из-за природной мрачности своей натуры не верит ни в какой счастливый исход, но для этого есть Хэмфри. Он и сам говорил, как Хэмфри не раз вытаскивал его даже из самой чёрной трясины отчаяния — значит Хэмфри справится и сейчас!
Нужно только дождаться прибытия в порт, а способ остаться вместе найдётся обязательно.
— Остров скалистый… ты уверен, что мы сможем подобраться к берегу, ни во что не врезавшись? К мачте может добавиться поломанный киль.
Ларсен усмехается. Хэмфри сильно польстил груде камней у них прямо по курсу, когда назвал это островом. Но выбирать им в этих водах особо не из чего.
— Уверен, — это всё, что отвечает ему Ларсен, не отводя взгляда от тёмной воды перед носом. Это всё, что он может ответить и не соврать. А врать ему сейчас приходится, и он себя за это ненавидит.
Он коротко поднимает взгляд к горизонту: дым «Македонии» едва различим среди густых косматых облаков — разглядит только опытный глаз. Она недалеко, но и не слишком близко. Самое то, что ему надо.
Ларсен чувствует, что Хэмфри не сводит с него пытливого взгляда. Разумеется — Хэмфри ведь далеко не дурак, хоть странностей у него полно, и Хэмфри отлично чует ложь. Но он Ларсену доверяет, а ещё он очень надеется, что эта внезапная стоянка даст возможность провести ночь наедине, без нужды править и следить за переменчивым морем. А Ларсен его надежд не разрушает. Ларсен ими пользуется и чувствует себя при этом отвратительно.
Интересно, чувствовал ли себя Хэмфри так же, когда предавал его? Вряд ли: пусть Ларсен из его путаных объяснений мало чего понял, но одно ему стало ясно: никакого расчёта у Хэмфри не было. И пусть Ларсен никогда до конца не сможет вжиться в то, как странно работает у Хэмфри его дурная голова, он точно знает, что Хэмфри не ведал, что творит. От этого, правда, ничуть не легче.
Давно пора прекращать держать свою обиду, давно пора простить, — Хэмфри же его простил как-то, — но Ларсен не может. Хотел бы простить. Да и разумом простил, потому что поверил в раскаяние, но не сердцем.
И если после всего пережитого он не смог, то не сможет уже никогда. Хэмфри говорит, что им всего лишь нужно время. Но Ларсену сдаётся, что чем больше времени пройдёт, тем выше будет вероятность, что они угодят в очередную уродливую историю — не по вине Хэмфри, так по вине Ларсена. А Ларсен этого для Хэмфри не хочет, и именно поэтому нужно уходить.
Хэмфри его возненавидит, и всё же это лучший подарок, что Ларсен способен ему сделать. А Хэмфри обязательно справится — Ларсен уже не раз видел его в деле. Там, где Волк Ларсен переломился бы пополам, Хэмфри всего лишь сгибается, как стальные тросы в шкаторине. Он чего только ни переживал, переживёт и это.
Темнеет быстрее, чем он предполагал. Это плохо, ведь полная темнота ему не сгодится, нужны вечерние сумерки. Он думал, что у него с Хэмфри будет побольше времени, но получается столько, сколько есть.
Убедившись, что всё готово, он перебирается на нос, где Хэмфри сидит у степса мачты.
— Ты здесь? — Он замечает Ларсена только тогда, когда тот трогает его за плечо. — Никак не пойму, где ты увидел проблему. Я уже проверил рангоут, фалы, каждую заклёпку на степсе, но не вижу ни одной неполадки…
От его старательности на душе становится совсем тошно, но Ларсен делает всё, чтобы не подать виду.
— Оставь это пока. Уже почти темно, найдём завтра с утра. Давай лучше ужинать. Я пойду, поищу хворост для костра.
— К-костра? — Разумеется, Хэмфри удивлён: в их положении костры стал бы жечь только полный болван. Но прежде чем Ларсен успевает придумать отговорку, он сам продолжает: — Если ты уверен, что нас не будет видно — то конечно! Дай мне ещё пять минут, я всё-таки осмотрю заклёпки до конца…
Хэмфри отворачивается обратно к мачте и вновь принимается искать несуществующую проблему.
А Ларсен, оцепенев, всё глядит, как он сосредоточенно барабанит пальцами по дереву и шевелит губами. Он всегда так делает, когда читает и задумывается, ещё забирается с ногами в кресло и поджимает ступни. Должно быть, когда Хэмфри статьи писать приходится, он тоже как-то так и выглядит. Жаль, что Ларсен этого так и не узнал и, вероятнее всего, не узнает.
Ларсен заставляет себя оторвать взгляд от Хэмфри и оглянуться за борт: отлив уже начался, поплавок он прикрепить успеет, отвязать шкот от кнехта тоже будет легко. Пора уходить, но сделать это вот так, не попрощавшись — невыносимо. Неужели он настолько трус, что просто сбежит?
Не помня себя, он делает шаг к Хэмфри, загребает его со спины в объятье и подтаскивает к груди покрепче.
От неожиданности Хэмфри вздрагивает, потрясённо охает:
— Адам…
Адам ему не отвечает. Он молча роняет тяжёлую усталую голову ему на плечо, вжимается носом плотнее в ямку над ключицей и делает глубокий вымученный вдох.
Загрести бы себе всё без остатка. Но расстаться придётся, сколько бы он ни прижимал к себе худые плечи. Он пахнет старым потом, и всё же Адам вдыхает его запах полной грудью и не может надышаться.
Нужно отпустить Хэмфри, и всё же всё внутри него протестует, когда Адам собирается ослабить объятье.
Хэмфри кладёт пальцы на его руки, мягко погляживая их.
— Адам… — повторяет он с грустью.
Они как-то сами собой оказываются лицом к лицу
Адам едва может выдержать полный надежды, горящий взгляд Хэмфри. Хэмфри тянется к нему, но, прочитав что-то в его глазах, заметно смущается и передумывает. Он поднимает руку, собиясь дотронуться до шрама, но тоже не решается. А Адам не решается податься ему навстречу.
Адам уже готовит себя к тому, что всё так и кончится, но Хэмфри, набравшись решимости, вновь берёт его руки в свои длинные ладони и прижимает пальцы к горячим губам с отчаянной нежностью.
Раньше, когда Ларсен был капитаном, у него была возможность следить за чистотой рук, мыть их с мылом и щёткой каждый день. Но сейчас его руки именно такие, каких стоило ожидать после нескольких недель морского похода на крохотной лодке, – грязные до черноты, с заусенцами на каждом пальце, воспалённые от морской соли.
Но Хэмфри бережно прикасается к каждому пальцу, отпечатывает на каждом пальце поцелуй с таким благоговейным восторгом, будто он никогда не держал рук благородней и ухоженней, чем грубые лапищи Волка Ларсена.
Сердце бешено колотится и никак не уймётся. Щекам горячо — Адам покраснел, совсем как девица. Хэмфри точно это видит, Хэмфри не сводит с него глаз.
— Что ты, Хэмфри, — бормочет он, пытаясь как-нибудь справиться со смущением. — Это же тебе не нежные ручки леди…
— Это самые прекрасные руки на свете! — восклицает Хэмфри, не выпуская его ладоней. — Cильные, ловкие, любящие. Твои руки прекрасны, и ты прекрасен…
В его большие каре-зелёные глаза, горящие любовью и преданностью, хочется провалиться с концами и никогда оттуда не выбираться. Ларсен не заслуживает ни этой любви, ни преданности, и всё же до чего невыносимо хочется притянуть Хэмфри к себе и никогда не расставаться. Позабыть обо всём, что он собирался сделать, и поклясться никогда не отпускать.
Вот только он знает, что это им обоим точно выйдет боком. Он знает, что никаких клятв он сдержать не сможет.
— Хэмфри… — это всё, что у него получается из себя выдавить. Он просит — но сам не знает, просит ли Хэмфри отступить или, наоборот, ни в коем случае его рук не выпускать.
— Да, да, помню, — Хэмфри разочарованно вздыхает и отходит в сторону. — Ты хотел уйти за хворостом. Иди, а то скоро стемнеет. Я пока соберу всё для ужина… — Отвернувшись, чтобы спрятать смущение, он отходит к каюте и скрывается за дверью.
Ларсен остаётся в одиночестве. Значит, пора.
Подойдя к борту, он отвязывает конец якорного каната от кнехта и оставляет его в руке, когда спрыгивает на скалистый берег. Посадив конец на подготовленный небольшой, но яркий и заметный поплавок и убедившись, что всё держится на совесть, Ларсен мягко отталкивает лодку, отдавая её во власть отлива.
Без якоря лодку относит быстро — вот уже фут, два, пять. Нужно развернуться и уйти, а Ларсен стоит столбом и смотрит, как зачарованный, на полосу воды между лодкой и берегом, с каждой секундой разрастающуюся всё больше.
— Адам, беда! Нас относит! — Хэмфри выбегает из каюты и кидается к парусу.
Его усилия тщетны: даже если бы ветер ему благоприятствовал, с отливом их шлюпу не потягаться.
— Адам, пока ещё есть возможность, прыгай! — Хэмфри бросает ему шкот.
Шкот падает в воду — Ларсен не пытается его поймать.
— Якорь прикреплён на поплавок, — указывает он. — Отлив пройдёт через пару часов. Вернёшься и подберёшь его на шлюп обратно.
— Так ты… — по худому перепуганному лицу Хэмфри пробегает тень осознания. — Так стало быть, вот какое твоё решение.
Ларсен заставляет себя взглянуть ему прямо в глаза напоследок.
— Помни, Хэмфри, что ты мне обещал. Я отдаю тебе свои деньги, лодку, а вместе с ней шанс зажить наконец по-своему. Не разбазаривай его. Это важно.
— Но как же я брошу тебя на голом острове одного? Адам, вернись! — кричит ему Хэмфри, но Ларсен уже отвернулся от него.
Не обращая больше никакого внимания на его крики и тщетные попытки бороться с приливом, в сгущающихся сумерках Ларсен забирается на крутой каменистый пригорок. Сейчас Хэмфри и так всё сам увидит.
Он нащупывает в кармане сигнальный пистолет и вглядывается вдаль, надеясь высмотреть пароходный дым. Пусть почти стемнело, но Ларсен быстро находит то, что искал.
Он поднимает пистолет над головой и, прицелившись, выстреливает сигнальной ракетой.
Красная стрела распарывает небо, окрашивая его пасмурную грязную серость в зловещий алый.
— Адам, что ты делаешь?! — ветер доносит до его ушей отчаянный крик, но Ларсен запрещает себе обращать на него внимание.
Сейчас он молится только об одном: лишь бы у Хэмфри хватило ума не высовываться из-за скалистого пригорка, за которым Ларсен его спрятал, лишь бы он не прыгнул или не сделал какую-нибудь другую самоубийственную глупость. Он коротко оборачивается и с облегчением видит, что Хэмфри никуда не прыгнул: сейчас он бросил попытки поставить паруса и взялся за вёсла, но по-прежнему безуспешно. В одиночку даже сам Ларсен бы грести против отлива не стал бы.
Он внось смотрит перед собой и видит, как в тусклом алом свете ракеты вырисовывается ненавистный глухой чёрный силуэт огромной «Македонии». Ларсен не ожидал увидеть его так скоро, но братец, как, пожалуй, всякой нечистой силе действительно полагается, всегда был легок на помине.
В неверном, почти призрачном освещении его пароход выглядит зловещей, кровью обагрённой плавучей крепостью. Это глупо, конечно, но Ларсену от этого зрелища не по себе.
В глухом, обитом сталью, борту парохода открывается люк: чёрный провал, из которого спускается крохотная шлюпка. Ларсен следит за тем, как быстро она приближается: отлив мешает и ей, но гребцы там явно своё дело знают.
Пока ещё есть возможность, он оборачивается и бросает один последний взгляд на Хэмфри. Он видит, что Хэмфри наконец оставил тщетные попытки грести и править. Сейчас он стоит у борта, глядя прямо на Ларсена. Лодку отнесло уже так далеко, что наверняка уже ничего не увидишь, но Ларсену всё мерещится презрение, написанное на острых, подсвеченных тусклым красным чертах его длинного лица.
Хэмфри думает, видать, что он струсил и убежал, и Ларсен ему уже не объяснит, что нельзя было поступить иначе. Ему невольно думается, что Хэмфри, должно быть, когда лез в заговор, думал точно так же. Тряхнув головой, он прогоняет эту гадкую мысль. Сейчас это уже не важно — дело сделано. Главное, что с «Македонии» его лодку за пригорком увидеть нельзя. Хэмфри в безопасности, с неплохими подъёмными. Ларсен сделал для него всё, что мог.
Шлюпка с «Македонии» причаливает к берегу. Когда Ларсен забирается туда, никто не приветствует его ни единым словом. Судя по вонючим обноскам, в которые одеты гребцы, и их уставшим, измученным лицам — это не основная команда, а те, кого брату не жалко. Решил, значит, подстраховаться на случай, если Ларсен что-нибудь выкинет. Проклятый осторожный трус.
Зато в люке, куда подняли шлюпку, его встречает сам Смерть Ларсен — и не один, а со свитой из своих помощников, инженеров и охотников.
— Что, нагулялся наконец? — спрашивает он, довольно ухмыляясь, когда протягивает ему руку.
Ухмылка совсем не красит его лошадиную бледную рожу, с ней она только просит кулака ещё сильнее прежнего. Впрочем, Ларсен не может не порадоваться, когда замечает следы синяков у него на скуле.
— Твоё предложение, я так понимаю, ещё в силе, — отвечает он. Пока точно лучше обойтись без зуботычин.
— Как видишь, — разводит брат своими длиннющими руками. — А где твой хмырь? Кормит рыб вместе с твоим корытом, что ли?
Ларсен выбирает промолчать.
— Ладно, по твоей роже вижу, что не сдох. Ну да черт с ним, пусть обретается, где ему вздумается, лишь бы я его возле тебя больше не видел.
— А ты успел его отодрать на прощание, Волк Ларсен? — вдруг решает поддакнуть брату какой-то низенький плюгавый янки из свиты. — Или он тебя, уж как оно там у вас…
На это Ларсен тоже ничего не говорит. В ответ он просто хватает наглого янки за шкирку и выкидывает в ещё не до конца закрытый люк. Тот от удивления даже крикнуть не успевает — слышно только плеск воды от удара тела об воду.
— Опять ты гробишь мне людей, — вздыхает Смерть Ларсен, пока другие, как Ларсен и ожидал, молча испуганно пятятся. — А Маклейн, между прочим, как никто в проводке и кабелях разбирался. Где я сейчас тебе второго такого электрика возьму?
— Зато в следующий раз возьмёшь электрика, который за языком следить умеет. А пока я буду учить твоих прихвостней манерам так, как посчитаю нужным.
Смерть Ларсен смеряет его ледяным взглядом, но Волк Ларсен умеет играть в такие гляделки ничуть не хуже. Наконец, брат, вздохнув и покачав головой, отводит глаза первым и требует идти за ним наверх. Мол, раз явился, то пора за работу.
Волк Ларсен делает пару шагов, но задерживается ещё на секунду, глядя на стремительно закрывающуюся щель люка. Он смотрит на клочок тусклого ночного неба, хочет найти глазами остров, за которым остался Хэмфри — но поздно. Люк уже закрыли наглухо.
Не сдержав тяжёлого вздоха, Ларсен уходит прочь вслед за старшим братом. Он очень жалеет о своём решении.