— Ветер крепчает. Зарифить парус? — доносится до Ларсена голос Хэмфри с носа.
— Давно пора. А то осадка тут мелкая, остойчивость тоже никудышная. Немудрено воды зачерпнуть и перевернуться к чертям, — отвечает он, выдерживая непринуждённую интонацию.
На самом деле он никакой непринуждённости не чувствует. Он внимательно следит за Хэмфри, присматриваясь к каждому его движению. Но тот то ли искренне не замечает, то ли намеренно игнорирует пристальный взгляд Ларсена и принимается подтягивать шкаторины как ни в чём не бывало.
Хэмфри безмятежен, как штиль, и полностью сосредоточен на такелаже, будто у него сейчас очередной рабочий день в самый разгар промыслового сезона, будто им не приходится сейчас прятаться в открытом голом океане от одного из опаснейших контрабандистов всего западного побережья. Он будто позабыл, как накануне ночью рвался поговорить по душам.
С утра, пока они завтракали на скорую руку чёрным кофе и галетами, Ларсен всё надеялся, что догадается, как подобрать правильные слова и не попасть впросак. Всё ждал, что озарение придёт, и тогда разговор получится как-нибудь сам собой. Но озарение всё не приходило, и разговор так и не получился. Были только неловкие короткие реплики исключительно по делу. А после Хэмфри встал на вахту, ветер посвежел, штурвал и паруса стало нельзя надолго оставлять без присмотра — и началась давно привычная суета без минуты передышки. Момент был упущен.
Ларсен много думал о том, что ему предстоит сказать — как попросить прощения, набраться терпения и выслушать наконец Хэмфри как следует, а после, если уж совсем размечтаться, прийти к чему-то примирительному. Но он, как выяснилось, совершенно не задумывался о том, каким именно образом подступиться. В его воображении важный разговор затевался как-то сам собой, и теперь Ларсен не знает, какие слова выбрать, чтобы не сплоховать в самом начале.
Нужно закурить, чтобы собраться с мыслями и отогнать утомление от долгой ночи, проведённой у руля — пусть он и замечательно отоспался накануне, и всё же несколько часов ночной вахты не могут не дать о себе знать. На холоде пальцы плохо слушаются, и самокрутка выходит рыхловатой. Сгодится и такая, переделывать он не будет. Ларсен сосредотачивается на спичках и коробке, чтобы не глядеть на Хэмфри, не браться в очередной раз разыскивать подсказку, как подступиться и заговорить наконец-то о по-настоящему важном. Это, конечно, трусливо и глупо, прятаться вот так вот, но пару минут передышки на покурить Ларсен себе всё-таки позволит.
Он отворачивается к подветренному борту, чтобы огонь не погас, и курит, зажав самокрутку во рту покрепче. Дешёвый табак липнет к зубам, оставляя прогорклый омерзительный привкус. Зря Ларсен, наверно, не взял у брата курева поприличней, пока тот предлагал, а послушал проклятую гордость.
А братец неплохо поднялся. Даже после той злополучной встречи двадцать с лишним лет назад, когда Смерть Ларсен его обворовал, он особо много про брата не думал — больше считал угрюмой и тупой скотиной, примечательной разве что своим непомерным ростом. Но сейчас он уже не так уверен — это ведь не брат разорился по глупости, а Ларсен. Ларсен даже в драке победить его как следует не смог — решил, что этот нескладный дылда ляжет с одного-двух ударов, и слишком поздно понял, что просчитался. Если бы Хэмфри вовремя не подоспел, они бы, возможно, сидели бы сейчас где-нибудь в трюме «Македонии» и ждали, как брат ими распорядится.
Он, остолоп, до сих пор Хэмфри даже не поблагодарил как следует.
Сперва, как ни боролся с собой, намертво свалился от усталости на палубу, а прошлой ночью, как отоспался, сразу бросился высматривать, нет ли «Македонии» на горизонте, и взялся командовать по старой привычке. Командовать ему всегда давалось куда легче, чем… чем почти что всё остальное. Так что соврал он Хэмфри, на самом деле искреннего разговора он действительно трусливо избегал, и от своей трусости ему тошно.
Хватит мямлить и телиться. Пусть всё опять пойдёт наперекосяк, но хотя бы пресловутое «спасибо» Ларсен всё-таки скажет.
Он докуривает в одну затяжку, закрепляет румпель и поднимается к Хэмфри. Тот стоит спиной, сосредоточенно обтягивая шкот. Отвыкшие ладони покрылись свежими мозолями, и Хэмфри берётся за снасти неуклюже, перехватывая раз-другой, но терпит боль и не отлынивает.
— Ты молодец.
Хэмфри подпрыгивает на месте от неожиданности.
— Я…? Что? — Хэмфри вздрагивает от неожиданности, и шкот вырывается из его хватки. Он хочет поймать шкот, но спотыкается на ровном месте, но Ларсен вовремя удерживает снасти и не позволяет парусу заполоскать на ветру.
— Да что ж такое… — бормочет Хэмфри, пристыженно обхватив себя руками. Он хмурится и, кажется, вот-вот выбранится, но вместо только поджимает губы со страдальчески-недовольным видом и замолкает.
На памяти Ларсена Хэмфри не сдерживался и ругался всего два или три раза — и всегда только в постели, когда давал себе волю в порыве исступления. Звучало это нелепо и очаровательно. Ларсен его таким очень давно не видел и не уверен, что увидит вновь.
— В другой раз я справлюсь лучше, — слышит он голос Хэмфри у себя за спиной. Он беспокойно потирает руки и явно очень нервничает.
— Хэмфри, — заговаривает Ларсен, но останавливается, чтобы собраться с мыслями. Странное дело, но он, похоже, тоже беспокоится, хотя сейчас объективных причин для нервозности нет. По крайней мере, пока не начался по-настоящему тяжёлый разговор.
— Я должен был сказать это вчера, — продолжает он. — Но так уж вышло, что скажу сейчас. Спасибо. С братом ты нас обоих здорово выручил, когда я сплоховал: заявился на «Македонию» тебя спасать и чуть там не остался. Пока я в койке валялся, ты вёл бот в одиночку и справлялся за нас обоих. Ты отличный моряк, Хэмфри.
— Правда? Знаешь, я так соскучился по морю, я так хотел бы и дальше, и после вот так вот, как сейчас… — он бросает быстрый взгляд на Ларсена. Но прежде чем тот находится, чем ответить на очевидное кокетство, Хэмфри смущается, густо краснеет и продолжает, заметно суетясь: — Я совершенно всю сноровку растерял. У Смерти Ларсена я только уголь в печи загружал, а потом меня засунули в ящик… Признаюсь, я думал, что это мой конец…
— Неудивительно. С такими-то порядками, что у моего брата на корабле… — Ларсен тоже отводит взгляд к мутному горизонту, запахивая пола пальто, чтобы не задувал ветер. К счастью, «Македонии» у горизонта не обнаруживается.
Повезло, что брат не сделал с Хэмфри ничего, что не было бы поправимо при помощи мыла, воды и щётки. Но ему хорошо известно, что участь тех, кто не был наделён потрясающим талантом Хэмфри неизменно выбираться из любой какой угодно безнадёжной передряги, на «Македонии» зачастую была весьма плачевна.
Он испугался худшего, когда обнаружил, что Хэмфри засунули в ящик — обычно в таком если не сразу помирают от жары, то сваливаются с пневмонией малость погодя. Хорошо что обошлось, но благодарить брата точно не за что. Если Смерть Ларсен ещё кое-как заботился, чтобы Хэмфри не умер сразу на месте, но его точно мало беспокоило, что с Хэмфри будет после того, как он перестанет быть Смерти Ларсену полезен.
И как это у него так получается находить столько народу, который запросто кидается дохнуть по первому же его приказу?
Видимо, дело в том, что Смерть Ларсен даром что умом может и не блещет, но соображает достаточно, чтобы не стыдится наобещать каждому встречному нищему доходяге исполнить все его чаяния, чтобы тот разбился насмерть в погоне за золотыми горами. Это каждый раз оказывается враньё — топорное, безыскусное, но всё равно действенное.
Смерть Ларсен врёт напропалую — и все знают, что он врёт. Но всё равно никто ему не противится. На «Македонии» все мрут как мухи, обыденно и совершенно безропотно. Ларсен повидал всякое, но он не мог не удивиться повальному равнодушию, с которым люди его брата отнеслись тому, что Ларсен убил какого-то дурака, слишком назойливо лезшего ему под руку. Никто даже тело на палубе не прикрыл, его оставили лежать как мусор — драка братьев Ларсенов была куда интереснее.
Ему самому, в принципе, наплевать — убитый ему никем не приходился, да и должен был знать, к кому лез. Надо было бы — Ларсен не задумываясь пристукнул бы дурака ещё раз. Но ему странно видеть точно такое же наплевательство от людей, что не один месяц провели вместе с убитым.
Странно, что Волку Ларсену манера брата вести дела омерзительна до дрожи, даром что он всегда считал себя убежденным циником.
Ларсен и сам знает, что море — это не то место, где есть смысл праведничать. Оно беспощадно к слабакам и дуракам, и Ларсен никогда не пытался смягчить его нрав. Слабаков и дураков ему и самому тоже никогда не было жалко.
Однако от расчётливой подлости, с которой Смерть Ларсен заправляет на «Македонии», ему противно, хоть рационального в этом чувстве ничего и нет. Надо бы поразмыслить как-нибудь в свободную минуту как следует о том, с чего это его вдруг потянуло почитать брату мораль.
Возможно, это всего лишь обыкновенная зависть, которая маскируется под прекраснодушное возмущение несправедливостью. Ларсена просто-напросто злит, что пока он копошится чернорабочим, лишь бы не сдохнуть от голода, брат живёт припеваючи.
Судя по до отказа набитому трюму, усиленной, в несколько слоёв и обшивке корпуса и по довольным сытым лицам охотников, «Македония» за одну свою вылазку получает прибыли действительно больше, чем «Призрак» за пару сезонов — тут Смерть Ларсен на удивление действительно не соврал.
И как у него так всё ловко получается? Где Волк Ларсен, который всегда был куда одарённей и умнее, свернул не туда?
От того, что старший брат ему якобы помогать полез, нисколько не легче. Много лет назад Ларсен действительно рассчитывал на его поддержку, но Смерть Ларсен вместо этого только обворовал его до нитки. Зато сейчас взялся щедро раздавать советы, когда его об этом совсем не просили.
Ясное дело, что слушать его Ларсен не собирается. Старший брат и так никогда вдумчивостью не отличался, а в этот раз так вообще был готов болтать что угодно, лишь бы задеть Ларсена за живое. И всё же, как бы неприятно ни было это признавать, возразить Смерти Ларсену по делу у него не получается. Он ведь действительно проигрался вчистую, идти ему некуда — чего не скажешь про Хэмпа, чей богатый светлый дом никуда не делся. Прав тут Смерть Ларсен, и с этим ничего не попишешь.
— Адам, — голос Хэмфри возвращает его обратно в реальность. — Смерть Ларсен… Он предлагал тебе сделку, верно? Что он тебе говорил?
Хэмфри будто чувствует, какой вопрос задавать. Впрочем, вероятней всего, это Ларсен сам себя выдал — лицом, или жестами, или взглядом. Получается, что теперь он не так уж непредсказуем, не для Хэмфри, по крайней мере. Наверно, не так уж это и плохо.
— Да ничего такого, чего бы я от него не ожидал. Хотел, чтобы я был у него на побегушках, да не вышло.
— Ты… Ты только не верь ему, хорошо? Что бы он ни предлагал, это точно не в твоих интересах, — беспокоится Хэмфри, и это беспокойство очень раздражает.
— Да знаю я, знаю, — отмахивается Ларсен от его назойливой заботы. — Ты, как я вижу, понял, что мой брат — это компания весьма гнетущая. Как тебя вообще угораздило к нему попасть?
— Я… — Хэмфри виновато свешивает голову и медлит так долго, что Ларсен почти теряет терпение. Но Хэмфри заговаривает снова — путано и скороговоркой, теребя пуговицу на воротнике: — Я убежал из дома, совсем как глупый мальчишка… Я хотел наняться побыстрее на судно, но вместо меня тут же обворовали. Сдаваться и возвращаться я не собирался, и мне ничего не оставалось, кроме как прибиться к проходимцу, который… Получается, что людьми торгует… Как выяснилось, «Македония» была у него в списке клиентов…
Ларсен собирается ответить, что он думает насчёт таких идиотских решений, однако Хэмфри продолжает:
— Я не знал, как мне быть… Ты бы меня не принял, но и дальше жить, как раньше, оставить всё как есть: тот же дом, те же люди, то же занятие — невыносимо. Я сам знаю, что поступил глупо, но я не вернусь. Что бы ни случилось, не вернусь, — заканчивает Хэмфри с такой твёрдостью, какая может быть только у людей, полностью уверенных в том, что говорят.
— Честно говоря, меня не удивляет сам факт того, что ты убежал, пусть ты и устроил свой побег наиглупейшим образом. Мне странно, что ты так долго терпел. Повидал я Чарли, дружка твоего.
— Ч-что? Как? Почему?
— Ну и рожа. Мерзкий, самовлюблённый, ни во что тебя не ставит. У тебя все друзья такие?
— Друзья… У меня больше и не было… Я всегда думал, что я ничего другого и не заслуживаю… По крайней мере, пока не проявлю себя как следует. Пока не докажу, что достоин друзей, что меня уважают, — вздыхает Хэмфри. — Вот я и убежал.
— Хороший способ проявить себя нашёл, ничего не скажешь, — не сдерживается Ларсен.
К чёрту это всё, ему нужно обратно к корме. Нельзя на таком ветру оставлять румпель без присмотра. Тем более, что скоро, кажется, опять соберётся туман.
В другой раз он Хэмфри может и посочувствовал бы — в конце концов, он готов признать, что посочувствовать тут действительно есть чему. Но сейчас он просто устал от всего: от неустроенности и надвигающейся на него нищеты, от брата с его попытками лезть куда не просят, от того, что как бы он ни старался, становится только хуже и хуже. Дела и так шли отвратительно, а придурь Хэмфри сорваться и убежать проблем только прибавила.
— И как только, чёрт подери, тебе в башку взбрело, Хэмп, что продаться в рабство — это отличный выход? Как ты вообще додумался-то до такого? — он со злостью дёргает румпель, чтобы привестись к ветру.
— Но ты же мне сам говорил… — Хэмфри притащился к нему на корму и теперь с виноватым видом прибирает разбросанные снасти.
— Ну уж нет, знаешь ли, я говорил тебе всякое, но сунуться к Смерти Ларсену я тебе предлагать никак не мог — я же в своём уме! Да я уже сомневался, жив ли ты! Я чуть не свихнулся, пока тебя искал! Если бы не мисс Брустер, я бы совсем отчаялся…
— Мисс Брустер?! — Хэмфри замирает столбом. — Ты с ней виделся?..
— Виделся. Она, считай, единственная, кто по-настоящему за тебя беспокоился. Помогала мне тебя разыскивать, хотя я с ней, как скот, поступил. Никогда раньше не поверил бы, что бывают такие великодушные люди — пока с ней не столкнулся.
Мало приятного в том, чтобы вспоминать про Мод Брустер. Совесть — или то, что у Ларсена вместо неё осталось — теперь точно никогда не перестанет его мучать, и с этим ничего не поделаешь. Но рассказать Хэмфри, раз уж упомянул, придётся.
— Она потрясающий человек, — продолжает Ларсен, обращаясь скорее сам к себе, чем к Хэмфри, — я не думаю, что знал кого-то добрей. Она ни в коем случае не заслуживала, чтобы мы с тобой пересекли ей дорогу… По крайней мере, сейчас у неё всё в порядке. Убралась к себе на восточное побережье — и правильно сделала.
Хэмфри, пока слушает, с каждым словом сникает всё больше.
— Знаю… Она намного лучше меня, не вижу смысла спорить. Все нормальные мужчины точно должны её любить. Так что понимаю, почему ты в восторге…
— Я что? — Ларсен не сразу понимает причину его расстройства. — Господи, да у меня голова совсем другим забита! Мне от неё ничего не надо было, кроме как узнать, куда ты подевался. Я ни о чём другом не думал, только тебя разыскивал! Поверь мне, мне совсем не до того было, да и…
За что он вообще оправдывается? Что бы он ни сказал, он только выставит себя полным идиотом.
— Ладно, — устало вздыхает Ларсен, — оставим это всё. Ты больше не на «Македонии», ты в безопасности и получил свой урок. Да и не только ты — и мне, и мисс Брустер, и Смерти Ларсену тоже есть что осмыслить после случившегося. Я не уверен, правда, что мой брат хоть чему-нибудь научится — туповат он для такого. Однако ты здорово сбил с него спесь, тут надо отдать тебе должное.
Хэмфри не торопится отвечать, но уголки его губ чуть приподнимаются в намёке на лёгкую улыбку, а глаза довольно блестят. Адам обнаруживает, что невольно улыбается ему в ответ. От того, как они поговорили, ему необъяснимым образом стало легче на душе.
Хэмфри поднимается наверх к мачте, чтобы навести там порядок.
— Адам, — спрашивает он, обернувшись, — а какой урок выучил ты?
— Я? Видимо, что перед следующей дракой мне действительно нужно поработать над тем, как ставить защиту, — усмехается он.
Это, разумеется, ни черта не ответ. Однако о том, как облечь в слова ответ более стоящий, Ларсену придётся думать ещё долго. Пусть пока будет так. Пока этого достаточно.
Хэмфри кивает, соглашаясь не выспрашивать больше. Он вскоре уходит прибраться в каютное помещение и весь следующий час не показывается на палубе, пока Ларсен остаётся работать в тишине, нарушаемой только слабым плеском волн и скрипом такелажа.
В следующий раз он видит Хэмфри, когда наступает время проводить измерения — последнее, что Ларсен собирается сделать, прежде чем пойти передохнуть и оставить Хэмфри управляться одного до вечера. Ларсен замечает краем глаза, как Хэмфри выходит с ведром на палубу. Пока он стоит у борта, выравнивая секстант по линии горизонта, Хэмфри выбрасывает мусор, но решает задержаться и, гремя пустым ведром, встаёт рядом с Ларсеном.
Хэмфри долго всматривается в пасмурное небо, пока наконец не произносит, обращаясь будто сам к себе:
— И всё же не могу я, к сожалению, гордиться своим побегом, пусть может и хотел бы. В трюме они выставили охранять меня в трюме совсем ещё мальчишку. Он даже стрелять не умел.
— Ты жалуешься, что тебе слишком легко было, что ли?
— Нет, дело не в этом… Я пытался уговорить этого парня — его Генри звали, по-моему, — не слушать Смерть Ларсена. Но… Пришлось стрелять, и…
— Ну?
— Я думаю, я лишил его ноги, — говорит Хэмфри с этим своим невыносимым, но очень хорошо знакомым Ларсену страдальческим выражением лица. — Если он вообще выжил… Я не знаю, исполнилось ли ему хотя бы шестнадцать лет.
Ларсен совершенно не понимает, с чего Хэмп опять взялся за то, чтобы жалеть всяких никак того не заслуживающих дураков. Но ему это очень не нравится.
— А какая разница, сколько ему исполнилось? — отвечает он, не особо пряча раздражение. — Хоть шестнадцать, хоть шестьдесят — если уж уродился безнадёжным глупцом, никакой возраст значения не имеет.
— Но Смерть Ларсен же наговорил ему всякой лжи, только поэтому он…
— Мало ли чего мой брат наговорил, — отвечает Ларсен, больше стараясь сосредоточиться на том, чтобы считать угол и вычислить координаты. — Выбор плясать под его дудку всё ещё делают сами дураки, которые ему попадаются. Мне их ничуть не жалко, и тебе тоже не должно быть.
— Да я и не требую от тебя его жалеть, я знаю, что ты этого делать никогда не будешь. Но я всё равно хотел помочь парню — может потому, что я знаю, как легко бывает запутаться, а может у меня всё же какое-то милосердие осталось…
Хэмп говорит так, что Ларсену приходится сдержаться, чтобы не дёрнуться от его его слов.
Он убирает секстант в сумку, так и не доведя расчёты до конца, и смотрит на Хэмпа во все глаза. Очень похожий разговор — про зарвавшегося дурака, про неуёмную Хэмпову жалостливость — они уже однажды вели, и кончился он отвратительно. Даже вспоминать про то время тошно, но, похоже, Хэмп решил над ним поиздеваться и напомнить.
— Опять в святоши лезешь, Хэмп? Прекрати, у тебя это плохо получается.
— Нет, подожди, я всё объясню! — вскидывает руки Хэмп в защитном жесте. — Я знаю, что есть люди куда добрей меня. Но я всё равно не хотел становиться чужим палачом, не хотел повторять то, что вышло с…
— Вышло с кем? — Ларсен уже сейчас знает, что ответ ему очень не понравится, что лучше бы закончить разговор и уйти отдыхать, как он планировал. Но для благоразумия уже слишком поздно.
— Вышло с Личем и Джонсоном. Я хотел быть лучше…
Дальше Ларсен его не слушает. Он услышал достаточно, и так уже тошно.
— Хочешь быть лучше?! — больше не сдерживает он свой гнев. — Тогда может быть надо начать с чего-нибудь другого, а не с того, чтобы очередному малолетнему подонку сопли вытирать!
— Но дело не в…
— А я уже понадеялся, что у нас наконец-то наметился прогресс, какой же я наивный остолоп! Я думал, что ты что-то осознал, но ты и впредь будешь напяливать на себя личину доброго самаритянина, лицемерно вздыхать по всяким дуракам и любоваться собственной жалостливостью. Ты и сейчас точно так же с радостью стал бы подпевалой Личу, а меня бы отравил и бросил в трюм, избавился бы, как от досадного неудобства, будь у тебя такая возможность! Что ж, уж прости меня, что опять явился в твою жизнь, опять испортил благостную картину. Спасибо хоть на том, что ты в этот раз свою личину сразу показал, а не полгода спустя!
Он бы сказал ещё больше, но воздуха не остаётся — грудную клетку так раздирает от боли, что вдохнуть едва получается. Ларсен хватается за борт и впивается ногтями в дерево — лишь бы перетерпеть, чтобы всё кончилось поскорее. Кажется, что пасмурный небосвод вот-вот обрушится всей своей неподъёмной тяжестью ему на скрюченные плечи и переломит хребет.
— Адам, ты что?.. — слышит он Хэмпа у себя под боком, но не оборачивается.
Рациональность, загнанная куда-то далеко на задворки сознания, всё ещё силится подсказать, что он убивается из-за мелочи: в конце концов, Хэмп всего лишь пожалел мальчишку. Но в тот раз, на сгоревшем «Призраке», Ларсен слишком многое из вывертов Хэмпа на мелочи списал и горько после об этом пожалел.
Делать нечего, он не может стоять здесь вечно. Кое-как оторвавшись от борта, Ларсен бросает взгляд на Хэмпа. Тот растерянно молчит, но в тёмных карих глазах поблескивает тихое упрямство. Он точно ещё хочет попререкаться, но Ларсен слишком устал.
— Я всего лишь хотел услышать твой взгляд. Наши беседы всегда наталкивали меня на новые мысли. Мне так нравилось с тобой дискутировать…
— Нравилось дискутировать? Тогда почему полез в заговор против меня?!
Прежде чем Хэмп ответит, Ларсен пинает ведро со всей силы, и оно улетает далеко за борт.
— Довольно. Моя вахта закончилась. Ты остаёшься до вечера. Курс ты знаешь.
Хэмп бежит за ним и что-то лепечет, но Ларсен хлопает дверью и запирает её на щеколду, оставляя Хэмпа одного на палубе. К чёрту Хэмпа, к чёрту его болтовню, сперва нужно как-то поспать — а остальное после. После он как-нибудь доберётся до границы США, сплавит Хэмпа, закончит весь этот фарс — а там будь что будет.
Снаружи Хэмп барабанит в дверь и что-то голосит — его взволнованный голос, пусть и сильно приглушённый деревянными досками, невыносимо раздражает, и Ларсен совсем не хочет его слышать. Он бы всё отдал, чтобы остаться в полной тишине.
Приходится сжать кулаки до боли, чтобы сдержать порыв расколотить что-нибудь. Нужно успокоиться. Ларсен напрягает всю волю, лишь бы наконец успокоиться.
В душной тесной каюте деться совершенно некуда, и ему мерещится, что низкие потемневшие от времени стенки сжимаются вокруг него и вот-вот погребут под собой, утопят в ледяной чёрной воде.
Ничего не помогает, сколько бы Ларсен ни стоял, схватившись за голову, пытаясь перетерпеть. Он заперт здесь. Заперт точно так же, как был заперт на «Призраке» после того, как Хэмп его предал. Всё повторяется один-в-один и он будто бы проживает каждый день от покушения до пожара снова.
И больно, опять так больно, будто из груди что-то вырвали с корнем. Видать то самое что было остатками глупой веры в лучшее в людях.
Он думал, что выкарабкался, но он опять ошибся. Нет ни одной причины, почему весь кошмар не должен повториться снова — Хэмп снова будет смотреть ему в лицо своими оленьими глазами, а за спиной методично предавать, чтобы сбежать потом в подходящий момент. Нет ни одной причины для того, чтобы Хэмп в этот раз поступил иначе. Хэмп это только что продемонстрировал.
Нет. Это он сейчас точно думает какую-то чушь и перевирает факты. Чудом пробившееся сквозь толщу отчаяния здравомыслие позволяет наконец-то расправить скрюченные плечи и глубоко вдохнуть.
Ларсен точно хватанул лишку. На этот раз ему, если рассуждать объективно, Хэмфри упрекнуть совершенно не в чем: он сам в одиночку обвёл вокруг пальца Смерть Ларсена и всю «Македонию», сбежал и весьма пристойно смотрит за лодкой, позволяя Ларсену такую роскошь, как отдых.
Он весь извёлся из-за ерунды. Что с того, что Хэмфри пожалел какого-то малолетнего дурака? Нельзя сказать, что Ларсен сам ничего подобного никогда не испытывал.
Выйти, что ли, объясниться, пока не очень поздно? Ларсен переводит усталый взгляд на щеколду, но медлит и прислушивается к звукам снаружи. Хэмфри больше не барабанит в дверь, но Ларсен слышит его шаги, за которыми следует короткий лязг металла, который слышно всегда при работе с блоками. Потом — знакомый шорох троса, скользящего по лебёдке, и хлопок паруса. Хэмфри настраивает парус под ветер и справляется, судя по плавному ходу лодки, неплохо.
А Ларсену лучше пойти отдохнуть пару-тройку часов, как и собирался, а не кидаться сгоряча в очередной раунд объяснений — тем более, что голова тяжёлая, мутная и рискует разболеться.
Толком не раздеваясь, он заваливает себя на койку, натягивает одеяло с головой и, прежде чем головная боль разгорится в полную силу, успевает заснуть. Пусть это не столько сон, сколько поверхностное забытьё, которое даже отдыхом не сказать, что ощущается, но мигрень по крайней мере в этот раз быстро проходит.
Когда Ларсен снова открывает глаза, свет из крохотного оконца заметно тускнеет — даром что день и так пасмурный, и каютное помещение теперь почти полностью погружено во тьму. Похоже, поспать всё-таки удалось, часа примерно три. И хватит пока с него, больше он всё равно отдохнуть не сможет. Пока с Хэмфри не поговорит — точно не отдохнёт.
Впрочем, весьма возможно, что Ларсен сейчас зря морочится. Он куда больше подозревает, что Хэмфри поступит по прежнему своему обыкновению: будет держаться с Ларсеном как ни в чём не бывало, списав всё, что случилось утром, на вспышку и каприз. Хэмфри так уже не раз делал. Если он и сейчас так сделает, то Ларсен его точно за борт выкинет. Или сам туда прыгнет, потому что дальше терпеть точно будет невыносимо.
***
Оказавшись за дверью, он обнаруживает палубу в безукоризненном порядке: снасти убраны, парус подтянут и приведён к ветру, ни мусора, ни грязи. Уже неплохо.
Прежде чем он успевает окликнуть Хэмфри, тот первый подскакивает с кормы, второпях закрепляет румпель и мчится навстречу.
— Насчёт того, что случилось утром… — заговаривает он, пряча взгляд, но, сделав усилие, поднимает голову, чтобы посмотреть Ларсену в глаза. Хэмфри вытягивает губы в длинную тонкую линию — хочет спрятать дрожь, и Ларсен соглашается сделать вид, что не замечает.
Хэмфри выпаливает на одном дыхании:
— Адам, я понимаю, что ты меня никогда не простишь — такое не прощают. Но я очень хочу, чтобы ты знал: я себя каждый день проклинаю за то, как я с тобой обошёлся. За то, что ничего не сделал, чтобы предотвратить заговор, а даже наоборот… За опиум, за то, что отвернулся от тебя. Я струсил, считал произошедшее между нами моим страшным позорным поражением. Я думал, из-за тебя сбылось то, чего я всю свою жизнь боялся, с чем боролся, но… Настоящим позором было тебя предать… Я понял это слишком поздно. Я знаю, что виноват во всём, и нет смысла искать оправдания. Всё было бы хорошо, если бы не я…
— Многовато на себя берёшь. Я тоже был рад стараться.
— Ты?! О чём ты?.. — Хэмфри выглядит таким потрясённым, словно никаких грехов у Ларсена за душой отродясь не водилось.
Или Хэмфри просто не верит, что он вообще способен на раскаяние?
Что бы Хэмфри там себе ни думал, Ларсен скажет то, что должен был давно сказать.
— С тем, что ты поступил, как поступают только полнейшие мерзавцы, я спорить не собирался. Однако я же… Это я из просто паршивой ситуации устроил тотальную катастрофу. Всякий раз, когда была возможность если не исправить, то хотя бы не усугублять, я делал всё, чтобы стало ещё хуже. Я отвратительно обошёлся с мисс Брустер, с тобой… Особенно с тобой.
— Но разве я не заслуживал?.. Того, что ты со мной сделал, да и чего похуже…
Услышать от Хэмфри такое искреннее, без тени фальши, недоумение в ответ на свои попытки получить прощение Ларсен никак не ожидал. Наверно, это лучше, чем то, как было прежде, — когда Хэмфри называл его едва ли не исчадием ада — но от истины тоже далековато. То Хэмфри мнит себя безгрешным, то кидается прямо в противоположную сторону.
— Я сначала тоже именно так и думал. Убеждал себя, что, кроме злости и желания воздать тебе по заслугам, я ничего больше не чувствую — надеялся даже на это. И я, может, до сих пор хотел бы, чтобы всё между нами разрешилось так просто, да только…
Что сказать дальше? Про то, как ему на самом деле было больно — и все попытки целиком сдаться злобе боль никак не притупили, а только наоборот? Но это прозвучит жалко.
Что он на самом деле не знал, куда деться от отчаяния, и выбрал самый отвратительный способ, как его выразить? Это тоже беспомощно и слюняво.
Чёрт подери, покаяние представлялось Ларсену куда более понятным делом. Но он и пары предложений связать не может, а только стоит и мнётся, как болван.
Тот омерзительный вечер встаёт сейчас перед глазами со всей своей невыносимой ясностью. Всё это время произошедшее вспоминалось разве что обрывками — больше Ларсен вспомнить не мог, да и совсем не хотел. Но сейчас, когда настал момент покаяться, деваться некуда — вспоминать приходится, пусть противно и тошно.
Он помнит скулящего Хэмпа. Хэмпа, который только что сказал, что ему легче было на пару с Личем взяться его травить, чем поверить, что Ларсен мог бы его искренне любить, — а сразу после стал хватать его за руки, умолять не уходить и признаваться в любви.
Он помнит, как Хэмп после беспомощно рвался у него из рук, как хватал ртом воздух — один-в-один пойманная рыба. И точно так же, как и у рыбы, у него не было ни единого шанса спастись самому, — он полностью и целиком отдан на милость Ларсену. А всё, чего Ларсен жаждал — это сделать с Хэмпом хоть что-нибудь, чтоб знал, чтоб почувствовал на своей никчёмной шкуре, сколько боли из-за него Ларсен был вынужден пережить. Он хотел унизить это ничтожество за то, что получило над ним столько власти совершенно не по праву.
Но чем больше он душил Хэмпа, хватая его против воли между ног, тем яснее становилось: даже если бы он оторвал ему член или сломал со хрустом глотку — он бы не получил избавления. Он перед Хэмпом всё так же беспомощен. Всё, что он делает — бесполезно. Отступать было поздно, он должен был довести своё чёрное дело до конца.
Какая-то искра надежды в нём ещё теплилась — надежды, что когда это всё кончится, когда Хэмп обессиленно обмякнет у него в руках — кошмар тоже кончится. Но весь кошмар только начинался.
Резкая боль в ладони возвращает его в действительность — это заноза впилась. Он опускает взгляд вниз и видит на старом, ободранном борту глубокие следы от своих же собственных ногтей. Ларсен отряхивает руки и отчаянно осматривается по сторонам, надеясь найти себе какое-нибудь занятие, лишь бы наваждение отступило. Но деть себя ему совершенно некуда: на палубе каждая снасть подтянута и убрана на совесть, руль закреплён, паруса приведены к ветру как надо. Чтобы хоть как-то успокоиться, он достаёт из кармана коробку с дрянным табаком. Всё лучше, чем просто столбом стоять.
Он переводит взгляд на Хэмфри — тот сидит на корме у руля и пристально смотрит на Ларсена, всё ещё дожидаясь, пока Ларсен вновь заговорит. В его облике не осталось ничего от его обычной сдержанности и замкнутости — сейчас всё в нём выражает нетерпение: тонкие губы поджаты, взгляд стал жёстче, а черты его нервного узкого лица заострились ещё больше. Хэмфри всем своим видом требует дальнейшего объяснения, но Ларсен, как ни старается, не может продолжить свою речь.
Так и не дождавшись, Хэмфри заговаривает сам:
— Но ты же сам мне тогда сказал, что ничего ко мне, кроме презрения, не испытываешь…
— Я врал. Врал, пусть не отдавал себе тогда в этом отчёт. На самом деле я уже тогда знал, что никуда мне от тебя не деться.
— Но…
Хэмфри прерывисто вдыхает и оттягивает рубаху — она висит на нём мешком, он взял её из запасов Ларсена — за широкий воротник, будто ему не хватает воздуха, хотя прохладным вечером да под свежим ветром воздуха точно кому угодно будет предостаточно. Но Хэмфри, похоже, совсем позабыл, где сейчас находится. Ларсен видит, как побелели пальцы, тянущие ткань, а рот сжался в страдальческую дугу. Хэмфри тоже вспоминает — то же самое, что вспоминает и сам Ларсен — и ему тоже плохо.
— Хэмфри, я не должен был так с тобой поступать…
Больше Ларсену сказать нечего. Он только и может, что глупо таращиться на Хэмфри, закусив сигарету. Утешать у него плохо получается. Да и ему ли это делать, если он сам и есть первопричина страданий Хэмфри?
По крайней мере Хэмфри в этот раз больше не собирается причитать про собственную никчёмность. Наверно, это к лучшему: значит, от тотального самобичевания до обвинения Ларсена во всех смертных грехах он больше кидаться не будет.
— …Но почему тебе в итоге оказалось легче душить и насиловать меня, чем сказать правду? — бросает Хэмфри ему в лицо, но в голосе его куда больше искренней горечи, чем вызова. — Я ведь после решил, что все мои страхи подтвердились, что Лич был прав и ты действительно… чудовище. Если бы ты был со мной честен тогда — конечно, понимаю, ничего бы не уладилось. Но, быть может, и страшной беды, пожара, кораблекрушения бы не случилось…
— Да я был бы полным дураком, возьмись я тогда после всего с тобой откровенничать, — огрызается Ларсен, не сдержавшись. Наверно, надо было подумать над ответом подольше, но уже поздно.
— В таком случае из твоих слов следует, что ты поступил правильно и сожалеть не о чем, — не остаётся в долгу Хэмфри.
Ларсен выбирает промолчать: дальше препираться у него нет никакого желания, оправдываться — тоже.
Устало пробормотав ругательство сквозь зубы, он подходит к борту и всматривается в клонящееся к горизонту, затянутое серыми облаками неприветливое солнце. Он затягивается сигаретой, набрав побольше едкого дыма в лёгкие, и ненадолго прикрывает глаза. Разговор зашёл в тупик, и чёрт знает, как оттуда теперь выбираться.
Почуяв движение рядом, он открывает глаза. Хэмфри стоит рядом, но смотрит не за борт, а на Ларсена. Когда он встречается с Ларсеном взглядом, тот не видит в его глазах ни капли любования — только пристальность, только желание высмотреть самую его душу. Ларсен не возражает — пусть смотрит, сколько хочет. Вдруг это как-нибудь да поможет.
Что бы Хэмфри ни высмотрел, это всё-таки заставляет его смягчиться. С долгим печальным вздохом он заговаривает:
— Я всё никак не могу понять, почему ты на что угодно готов, лишь бы не идти на откровенность. Ты же не можешь не видеть, что все твои попытки задавить в себе человечность ни к чему хорошему не приводят. Но почему-то быть честным тебе не легче, чем верблюду пройти сквозь пресловутое игольное ушко. С тобой что ни разговор, то крепостная осада. Ты же… — Хэмфри украдкой заглядывает ему в глаза с новой надеждой. — Адам, ты помнишь, ты же осмеливался быть со мной честным? Помнишь летнюю ночь, помнишь, как ты признавался мне однажды, что твоё циничное мировоззрение — это суть боязнь поверить в лучшее. Ведь было же хорошо, ну так почему же ты не можешь повторить…
— Вот именно, Хэмфри, что тогда всё было хорошо, — взмахивает Ларсен рукой, прерывая его. — Легко быть правдивым, когда нечего бояться и горизонт чист. С тобой, пока всё в порядке, поверить можно хоть в бога, хоть в вечность и в бессмертную душу, хоть в чёрта лысого.
Он выкидывает окурок за борт и смотрит вдаль. Вскоре он заговаривает снова, всё ещё всматриваясь в горизонт, словно обращается не только к Хэмфри, но и кому-то далеко за горизонт — к судье, перед которым положено чистосердечно сознаваться. Говорить нелегко, но остановиться Ларсен не может. Да и не надо, наверно, останавливаться:
— Хэмфри, с тобой любая моя мечта — даже из тех, что мне воображались, когда я ещё бегал сопливым мальчишкой, — кажется не ерундой наивной, а вполне себе стоящей целью, до которой только руку протяни. С тобой и жить хочется, и дышится легко. Ты, Хэмфри, — лучшее, что случалось в моей жизни.
— Адам…
Он всё ещё не смотрит в сторону Хэмфри, но слышит дрожь в его голосе, чувствует тепло протянутой руки. Он прикладывает всё доступное ему волевое усилие, чтобы не поддаться, не ответить на прикосновение. Он ещё не договорил.
— Но, — обрывает Ларсен Хэмфри, — ты вместе с тем и худшее, что со мной когда-либо происходило. Всё, чего я больше всего боялся, собственно говоря, из-за тебя и случилось. Ты наглядно продемонстрировал, что все мои даже самые навязчивые опасения были не зря. Я корабль потерял, все мои, пусть и не бог весть какие великие, достижения сгорели в пожаре… Я остался один гнить в конуре в Окленде. Честно говоря, думал, что не выберусь уже… Не знаю, выбрался ли, если бы ты не пришёл… Но я знаю одно: ещё один такой шторм я точно не выдержу.
Говорить настолько тяжело, будто с каждым словом Ларсен стареет на десяток-другой лет. С каждым сказанным словом небо будто бы опять всё сильнее давит на него, валится на плечи.
Как же сильно он устал. А легче не станет ещё очень, очень долго.
— Пойми, Хэмфри, — вздыхает он, — вечно сидеть в шлюпке и прятаться от моего брата мы не можем. Через пару дней прибудем, думаю, в порт Викторию — оттуда до границы рукой подать. А после… Я не знаю, что будет после. Не знаю, простишь ли ты мне когда-нибудь содеянное. Не утопишь где-нибудь поглубже в омуте памяти, чтобы позабыть, не заговоришь сам себе зубы, что де-сам виноват, а по-настоящему простишь. Ну а я сам… Не могу я поверить, что худшее позади, не могу всё начать заново и распахнуться тебе как ни в чём не бывало. Но и выкинуть тебя голышом на портовую пристань, чтоб ты один соображал, как и куда наняться, лишь бы с голоду не сдохнуть, — этого я тоже никак не могу. А решение мне принять нужно — и поскорее, но я совершенно не знаю, что делать.
Ларсен готовился надолго замолчать, но неожиданно для него Хэмфри заговаривает тут же — взволнованно, сбивчиво и скороговоркой:
— Ты говоришь, словно тебе необходимо принимать это решение в совершенном одиночестве. Я знаю, что ты так привык, что так было всегда… — Хэмфри бросает на него быстрый взгляд, смущается ещё больше и всё же решает продолжить: — Это бремя вполне возможно разделить, ты не должен нести его один. Адам, я же здесь…
— Да, сейчас-то ты, конечно, здесь, но что дальше… — отвечает Ларсен, но Хэмфри говорит дальше, волнуясь всё сильней:
— Я мог бы… Я и сам по себе мог бы обустроиться! А потом… Да, я не могу знать деталей, но главное, что я действительно свой урок выучил. Главное, что ты — даже после всего — не ставишь окончательно на мне крест. А всё остальное потребует времени.
— Нет, крест я не ставлю. Но я не совсем уверен, что это от большого ума. Вполне возможно, я опять гоняюсь за очередной несбыточной химерой, хотя давно пора было прекратить…
— Я так не думаю, — упрямится Хэмфри. — Потому что…
Его вдруг прерывает шумный свистящий звук за бортом — Хэмфри пугается, но Ларсен остаётся спокоен. Он не в первый раз слышит, как звучит глубокий вдох исполинскими лёгкими.
Ларсен поднимает взгляд выше, оглядывает тёмную, отливающую сталью морскую гладь и видит именно то, что предполагал: с резким всплеском на поверхности появляется иссиня-чёрная китовая спина, исторгая высокий фонтан пара и мелких брызг.
— Горбатые киты, — объясняет он Хэмфри. — промысла им опасаться не надо, страха перед человеком нет, вот и решили поразвлекаться. Рановато они, правда, в этот раз. Обычно миграция у них в мае, но тоже ничего из ряда вон… — бормочет он себе под нос.
— Они… Я, конечно, слышал, что они огромны, но увидеть самому… — Хэмфри, в нетерпении увидеть ещё, свешивается едва ли не всем телом через борт, удерживаясь за штаг.
Долго ему ждать не приходится, и вскоре ещё один кит выныривает на поверхность. Широкий хвостовой плавник влажно поблескивает на солнце, наконец-то соизволившем показаться сквозь облака под самый вечер.
Усмехнувшись, Ларсен садится обратно и тянет румпель на себя, чтобы увалить шлюп под слабый ветер. Лодка замедляется почти до полного дрейфа — теперь у Хэмфри будет возможность насмотреться на китов всласть. Здесь, конечно, совсем не увеселительная прогулка, но «Македонии» на горизонте нигде нет, а потому ничего страшного не случится, если они не будут гнать как угорелые с полчасика.
— Помнишь, как ты мне обещал, что однажды мы вместе посмотрим на китов? — Хэмфри поворачивается к Ларсену, и тот видит, как на кончиках его губ вновь зарождается улыбка. — Получается, что ты сдержал слово…
— Помню… — глупо бормочет Ларсен, не отрывая от Хэмфри взгляда.
Хэмфри его не слушает — он уже вновь отвернулся к морю, увлечённый зрелищем.
— Адам, посмотри, как переливается радуга в брызгах фонтана! — восхищается он.
Ларсен, хоть и насмотрелся на свою жизнь на сотни китовых миграций, всё же закрепляет руль и встаёт с кормы. Но, глупо замешкавшись, он пропускает момент, когда шлюп качается на волне, и получает блоком лебёдки аккурат по правому виску — аккурат тому самому месту с едва затянувшимся порезом от драки. Не больно, но кровь точно потекла. Вытеревшись плечом наспех, Ларсен облокачивается на борт рядом с Хэмфри. На него он смотрит куда дольше, чем на горбатых китов.
Ларсен хорошо помнит, как впервые увидал это самое выражение яркого, неподдельного восторга у Хэмфри на лице. Кажется, это был день третий или четвёртый, и «Призрак» должен был вот-вот войти в полосу пассатов. Погода наконец прояснилась, море радостно засверкало на солнце, а безоблачное небо распростёрлось над головами лазурным шатром.
Хэмп, выйдя с утра из камбуза, тогда позабыл, зачем шёл, и высунулся почти целиком за борт, вертя обгоревшим на солнце носом по сторонам, жадно разглядывая то матросов, занятых на высоте, то пенную кильватерную струю идущего полным ходом «Призрака», то игру солнечных бликов на водной глади.
Ларсен мог бы его окликнуть, чтоб не бездельничал, но он делать этого не стал — тем более, что совсем скоро на палубе показался кок, который и принялся с нескрываемым удовольствием отчитывать Хэмфри что есть мочи.
Вся сцена продлилась не больше пары минут, но Ларсену она запомнилась. Ларсен впервые осознал, что подобрал из воды не просто начитанного заморыша, который продержался на «Призраке» живым так долго разве что по счастливой случайности, а кого значительно посерьёзней. Пусть Ларсен до того и успел поспорить с ним раз-другой о материях весьма высоких, но особо Хэмфри его не впечатлил — цитировать он может и годился, но самостоятельного мышления так и не продемонстрировал.
Хэмфри впечатлил его только тогда, когда Ларсен увидал, что он тоже любит море — настолько, что готов позабыть все свои прежние невзгоды. И только тогда Ларсен почувствовал, что Хэмфри суждено сыграть в его жизни огромную роль.
Хэмфри и сейчас выглядит в точности так же, как и почти год назад, — ни заговор, ни пожар, ни плен у Смерти Ларсена не оставили никаких следов на его лице. Он восторгается, будто ничего на свете, кроме китов за бортом, его не заботит, а этот весенний холодный закат продлится вечно, а не ещё минут пятнадцать от силы.
Кофта на нём не по размеру — пока Хэмфри держится за штаг, рукав сползает до самого локтя, обнажая белые широкие шрамы на предплечье, доставшиеся от Магриджа. Ошибся Ларсен — значит, кое-что в Хэмфри всё-таки поменялось. Кок может и сгинул, но после него навсегда осталось напоминание, как Хэмфри за Ларсена дрался, как голову за него сложить хотел.
Горловина слишком широкая, не держится толком, открывает длинную шею до самих ключиц. Если Хэмфри и холодно, то он виду не подаёт, а Ларсену бы не мешало сказать ему надеть робу, но вместо он дальше стоит и смотрит. С некоторым усилием он всё же поднимает взгляд выше, к лицу и смотрит на его худой профиль, на растрёпанные мелко вьющиеся от влажности волосы, на большие тёмные глаза и густые ресницы.
Пусть Хэмфри загорел, пусть его длинные пальцы покрылись мозолями, но на работягу он так и не стал похож. Можно засунуть его в трюм «Македонии», но высокородные тонкие, почти нервные его черты никуда не денутся.
Впрочем, сейчас, стоя у борта, оперевшись на штаг и глядя на распростёршееся перед ним море, Хэмфри выглядит не как джентльмен, а скорее как кто-то из русальего народа.
Он даже подобрал Хэмфри на «Призрак» из открытого моря, совсем как русалку. А тот разбил ему сердце и обрёк судно на погибель.
Как, впрочем, русалкам и полагается.
Хэмфри наконец отворачивается от китов, но при взгляде на Адама тут же меняется в лице.
— У тебя же кровь, — беспокоится он.
— Да ерунда, — хочет отмахнуться Ларсен, но Хэмфри уже спрыгивает с борта и едва ли не ту же секунду находит за дверью каюты аптечку.
— Ты слишком рано снял перевязку, — ворчит Хэмфри себе под нос.
Ларсен пусть и закатывает глаза, но позволяет ему с собой возиться. Хэмфри смачивает порез йодом, медленно водит тонкими пальцами ему по скуле.
Им обоим чертовски ясно, что нет никакой для Хэмфри врачебной необходимости гладить Ларсена по щеке, и всё же прикосновение так чертовски приятно, что противиться невозможно. И взгляду Хэмфри — прямому, тёмному, искреннему — тоже противиться не получается.
Ларсен прикрывает веки и опускает голову на бок, подставляясь. Ему приходится собрать всю свою волю в кулак, чтоб не подступить ближе, не поддаться силе влечения — а оно тут как тут, будто не было ни горя, ни расставания, ни предательства. А держится Ларсен только потому, что ещё помнит, чем всё кончилось в прошлый раз. Какую цену он заплатил за то, что в прошлый раз забывал про недомолвки, не слушал свои сомнения.
Пусть он не может отпрянуть, но он всё же находит в себе силы сказать:
— Хэмфри, уже почти ночь. Твоя вахта окончена. Иди спать, я разбужу тебя с утра.
— Да, ты прав… — разочарованно бормочет Хэмфри послушно убирает руку, не скрывая своего разочарования.
Он делает пару шагов в сторону каюту двери и, взявшись уже за дверь, оборачивается.
— Адам, я люблю тебя, — говорит он и вновь смотрит на Ларсена пристально и невыносимо искренне. — Тебе, если что… Не нужно ничего говорить, если не хочешь или не готов. Спокойной ночи.
Хэмфри закрывает за собой дверь. Оцепеневший Ларсен остаётся один, а небо стремительно, как обычно и бывает ранней весной, темнеет.
***
Он ещё с несколько долгих минут стоит столбом и с колотящимся сердцем смотрит на закрывшуюся дверь. Он простоял бы и дольше, но парус заполоскал на ветру и Ларсену приходится вернуться к корме побыстрее.
Но даже пока он травит гика-шкот и уваливается под ветер, он всё никак не перестаёт поглядывать на дверь. Вот и что делать? Он дурак, что ничего не сказал, но пойти, постучаться, объясниться? Но как объясниться? Сказать, что он не ответил не потому, что не хотел или не готов, а потому… Чёрт с ним, сразу ясно, что затея дрянь. Он только опозорится лишний раз.
Нужно заняться делом. Править на юго-запад, вести шлюп сквозь темноту, а не таращиться, как дурак, на дверь. Если и был благоприятный момент, то он давно безнадёжно упущен.
Ларсен трясёт головой, чтобы сбросить досаду и усталось. Потерев виски, он нащупывает неровность — шрам после пожара и свежий порез, который Хэмфри обработал.
Кажется, Хэмфри его и правда простил. Хотя то, что сделал Ларсен, не прощают. По крайней мере, Ларсен очень надеется, что Хэмфри его простил. Потому что если это не так, то весь чёртов круг обязательно повторится снова.
А он что? Он-то простил?
По крайней мере, ему этого очень хотелось бы. В конце концов, Хэмфри его простил, даже Мод Брустер его простила. Он похитил её, грозился обесчестить, чуть не убил — у неё не было ни одной веской причины пойти ему навстречу. И всё же мисс Брустер увидала в нём что-то — что-то, из-за чего она согласилась помочь, а не отправила его ко всем чертям. Мод Брустер, правда, позже о своём решении помочь пожалела, но по крайней мере не из-за того, что Ларсен её доверия не оправдал…
И мисс Брустер, и Хэмфри верят ему без всяких весомых доказательств — только потому, что следуют какому-то особому чутью, и чутьё это их не обманывает. Почему Ларсен не может точно так же?
Он очень хотел бы. Больше всего на свете он хотел бы не отпускать Хэмфри спать в каюту, а ответить на его признание, — тем более, что это была бы правда. Но его звериное нутро никакне может перестать ждать подвоха, заставляет встать на дыбы по малейшему поводу, как это случилось сегодня днём. Разум понимает, что Хэмфри совершенно не заслуживал ничего из того, что он ему наговорил. Напротив, Хэмфри всё это время держался безукоризненно. Но одной мелочи хватило, чтобы заставить Ларсена запаниковать. Одна-единственная мелочь толкнула его в чёрную бездну прежнего кошмара.
Это Хэмфри и мисс Брустер, видать, умеют увидеть свет даже в самом чёрном сердце и знают, как обратиться к лучшему в человеке — даже если это самое лучшее погребено под множеством слоёв всякой дряни. Но Волк Ларсен не такой. Он так не умеет и никогда уже не научится.
Он с самой своей юности всю жизнь провёл среди чудовищ. Он очень хорошо выучил, как опасно может быть просчитаться и лишний раз обнажить глотку перед чужаком. Он знает, как чуять угрозу и умеет полагаться на это чутьё. Он знает, как предугадать, откуда придёт удар. Он всегда начеку — даже против собственной воли.
Пусть его рациональная сторона даже согласна допустить, что Хэмфри по-настоящему изменился, что он искренне раскаялся в содеянном и простил тоже искренне. Однако звериное нутро своё Ларсен никак не переборет и потому в любой момент ждёт очередного предательства. И он не видит, как это изменить.
Зато он уже отлично видит, как будет срываться в панику и злобу от каждого неловко сказанного слова, если останется с Хэмфри вместе. Вместе с Хэмфри он будет мучаться — и это ещё ладно, видать, ему на роду так написано. Но Ларсен и Хэмфри вконец замучает, а это гораздо хуже. А он Хэмфри любит и любить будет всю свою оставшуюся жизнь. Никуда он от своей любви не денется, теперь-то ему это отлично ясно.
Да, очень хочется не просто выживать и драться за каждый кусок, но и жить по-настоящему, дышать полной грудью, хочется созидать и заботиться. Это славная, конечно, мечта. Но мечта эта едва ли выполнимая — и виноват в этом сам Ларсен в первую очередь. Не с его хищным рылом, не с его черным сердцем соваться в прекрасное и светлое.
Ларсен поднимает глаза к горизонту и видит далеко на траверзе чёрное пятно — темнее самого мрака ночи, совсем как прореха в ткани мироздания. Но Ларсен догадывается, что не видит на самом деле ничего мистического. Он поднимает к глазам бинокль и понимает, что не ошибается. Далеко — милях в двадцати от их шлюпа — проклятая «Македония». Значит починилась, всё-таки.
Хорошенько приглядевшись, Ларсен различает жидкий дым, толчками выходящий из трубы. Двигатели дышат на ладан, и Македония ковыляет по волнам едва-едва. Досталось ей от Хэмфри порядочно — Ларсен не может не усмехнуться, когда думает об этом. А механиков у брата приличных на борту точно не водится, так что полноценно отремонтировать котлы он не сможет до самого прибытия в порт.
А братец ведь зазывал его к себе. Он бы и сейчас наверняка не отказался от помощи с двигателями. Противное чувство липко расползается по груди — такое же, какое бывает всегда от осознания, что предстоит знакомая, но очень неприятная работа.
Брат его, конечно, редкостная дрянь, однако это по крайней мере тот самый сорт дряни, который Волку Ларсену хорошо знаком. Радости с ним точно будет мало, но зато и сюрпризов Смерть Ларсен преподнести ему тоже никаких не сможет.
Ларсен резко берёт круче к ветру, и шлюп легко уходит прочь от «Македонии». Это странно, но на душе вдруг становится сильно легче, когда очертания парохода пропадают с горизонта, и ночное море снова очищается.
Гадкое чувство, конечно, ещё вернётся — как и вернётся «Македония». Но пока этого не случилось, пока Хэмфри рядом, Ларсен ещё поддастся иллюзии, что есть для всей этой головоломки какое-то другое решение. Позволит себе ещё день-другой помечтать.
Потому что сдаётся ему потихоньку, что как только он довезёт Хэмфри до безопасности, мечтать ему больше уже никогда не придётся.