Хэмфри, стараясь шуметь поменьше, приоткрывает дверцу во внутреннее помещение, забирается внутрь и закрывает её за собой побыстрее, чтобы не пустить сырость и сквозняк. Ему приходится пробираться вперёд на полусогнутых, иначе он стукнется о низкий потолок головой.
Шлюп, на котором они с Адамом прячутся от «Македонии», оказался по меньшей мере вдвое больше любой из промысловых лодок — тут даже есть где укрыться от ветра и дождя. Но та каморка, куда Хэмфри только что забрался — это ни в коем случае не каюта и уж тем более не кают-компания, а всего лишь крохотная конура, где совсем впереди сгружены припасы на треугольном поверхности площадью не больше пары шахматных досо, а чуть ближе к выходу, сбоку вдоль борта сооружён импровизированный кубрик с прикреплённой к полу керосиновой горелкой и решёткой на случай качки.
Хэмфри не будет её зажигать — на это нет времени, ему нельзя оставлять шлюп дрейфовать слишком долго. Он достаёт из мешка банку, вскрывает её ножом и наспех зачерпывает полную ложку холодных консервов. Даже так, неразогретые, они всё ещё гораздо лучше отбросов, которые ему приходилось есть на «Македонии».
Хэмфри прячется в углу от холода и доедает, стараясь поменьше шуметь. Он внимательно смотрит на противоположную сторону — туда, где расположено подобие узкой койки.
В тусклом свете пасмурных дождливых сумерек, проникающем сквозь крохотное каютное окно, Хэмфри видит, как с койки расслабленно свешивается белая рука с широкой загорелой ладонью. Адам крепко спит.
Повязка, которую Хэмфри второпях наложил ему на висок, сползла в сторону, но лучше её не поправлять, чтобы не рисковать нарушить сон. Тем более, что кровь уже давно остановилась, и рана затянулась сама — к счастью, Смерть Ларсен смог оставить лишь неглубокий порез.
Хэмфри растирает руки как следует, чтобы разогреть их после нескольких часов в тумане и дожде, тянется через каморку и дотрагивается до запястья — совсем чуть-чуть, чтобы не потревожить ненароком. Как он и предполагал, пульс ровный и спокойный. Всё в порядке.
Хэмфри с огромным облегчением в очередной раз убеждается, что Адам здоров и цел. Ему действительно не нужно ничего, кроме того, чтобы как следует выспаться. И наконец-то он лежит и отдыхает, а не порывается раздать Хэмфри указания при каждой возможности.
Когда он потерял сознание, Хэмфри не мог не опасаться худшего. Но, когда он примчался обратно на палубк, разыскав аптечку, он увидел, что Адам привалился к мачте и пытается подняться на ноги, мотая тяжёлой головой из стороны в сторону.
После долгих уговоров он всё-таки оставил попытки встать к мачте и успокоился, позволив Хэмфри промыть и перебинтовать раны — один гадкий порез на правом виске, вскрывший едва затянувшийся шрам, и пару других, поменьше, на ладони. Хотя, возможно, дело было не столько в силе убеждения Хэмфри, сколько в усталости, опять взявшей над ним верх.
— Курс… — бормотал Адам, пока Хэмфри осматривал его и в очередной раз с огромным облегчением убеждался, что он цел и здоров, нет ни переломов, ни вывихов, никаких других ранений. — На берега США, зюйд-ост-тень-зюйд… а после нужно будет скорректировать, у меня в штурманской тетради есть запись… Найдёшь?
Только когда Хэмфри согласно покивал, он окончательно расслабился и провалился обратно в забытьё. Однако вскоре он очнулся вновь — уже в крохотной каюте, куда Хэмфри не без труда, но всё-таки затащил его, чтобы спрятать от сырого тумана.
— У меня здесь где-то деньги… Две тысячи и триста сорок долларов, всё что осталось, шлюп этот тоже. Если и правда вдруг что… Пусть достанется тебе, тебе всяко нужнее, чем брату. Если ты всё ещё не хочешь обратно на Ноб-Хилл, а хочешь начать жить заново как честный человек… — всё никак не унимался он.
— Всё будет хорошо, это просто переутомление, — успокаивал Хэмфри его и себя самого, стаскивая с Адама мокрую одежду и укладывая в застеленную койку.
Хэмфри был очень рад видеть, что предположение подтвердилось, и Адаму действительно, кроме долгого крепкого сна, никаких других мер для выздоровления было не нужно.
Здесь на шлюпе даже койка застелена не была, и Хэмфри пришлось сперва повозиться с бельём и одеялом, прежде чем на ней можно было устроиться спать. Получается, что Адам в полном одиночестве преодолел на крохотном шлюпе не менее полутора тысяч миль от Сан-Франциско, ни разу не позволив себе даже прилечь надолго. И сразу после ринулся на «Македонию». Любой другой человек свалился бы с ног гораздо раньше.
Хэмфри и сам едва держался, пока всю ночь напролёт и последующий день вёл шлюп по нужному курсу — даже сквозь толстые моряцкие рукавицы руки у него закоченели и пальцы едва гнулись. Но выбора не было, ведь если сама «Македония» и встала намертво с неисправными двигатели, то её шлюпки точно до сих пор рыщут неподалёку. И Хэмфри старательно правил всю ночь.
Он только один раз позволил себе спуститься во внутреннее помещение — поискать, во что можно было бы переодеться, ведь лохмотья, в которые его нарядили на «Македонии», окончательно превратились в труху после пары часов работы на свежем ветру.
Пусть он старался двигаться тихо, чтобы не потревожить спящего, Адам опять проснулся.
— Хэмфри, послушай… Прости… — прохрипел Адам, протягивая руку. Тёплые шершавые пальцы едва скользнули Хэмфри по ладони, но тут же ослабли. — Я так сожалею о том, как я с тобой тогда…
Хэмфри совершенно не нашёлся, что ему ответить. Только молча стоял, а Адам ещё несколько всё силился заглянуть ему в лицо усталыми заспанными глазами, пока не провалился обратно в забытьё.
Простить? За что простить? Это Хэмфри виноват виноват перед ним безмерно, целиком и полностью.
Хэмфри не стал ему ничего отвечать, не стал спорить — только осторожно, чтобы не потревожить его сон, поправил подушку. У них ещё будет достаточно времени поговорить, а пока нужно дать ему как можно больше отдыха.
К счастью, больше попыток вскочить с койки он не предпринимал. Ночь прошла, а за ней и день — промозглый, холодный и туманный. Скоро начнёт темнеть, а значит Адам спит уже почти сутки. И хорошо, пусть спит.
Хэмфри пора идти обратно, но он медлит, чтобы поглядеть на спящего Адама подольше. Кто знает, когда Хэмфри представится в следующий раз возможность увидеть его таким — и представится ли вообще.
И всё же он не может не радоваться, что ему, даже после всех кошмаров, позволено видеть Адама таким — крепко спящего в его присутствии, расслабленного и доверчиво безмятежного. Тепло на душе от вида того, как он закутался поплотнее в толстое одеяло, которым Хэмфри его накрыл.
Оно сбилось наверх, и из-под края чуть выглядывает босая ступня. Хэмфри хочет поправить одеяло, но Адам вдруг принимается ворочаться. Хэмфри уже внутренне готовится вновь убеждать его поспать ещё, однако в этот раз ему, к счастью, не приходится. Адам всего лишь громко чихает и, подтянув ноги к себе, затихает опять.
Он лежит в знакомой Хэмфри позе, на боку, положив себе под щёку вытянутую руку, как он делал это всякий раз, когда они засыпали вместе. Другой рукой он всегда обнимал Хэмфри, но сейчас он зажимает в ней и притягивает к себе скомканное одеяло, и этот жест выглядит для Хэмфри невероятно трогательным.
Он позволяет себе задержать взгляд на лице — на нём наконец-то больше не видно отпечатка никаких тяжёлых переживаний. Глубокие морщины на лбу разгладились, на щеках лёгкий здоровый румянец, губы чуть подрагивают во сне, а линия рта смягчилась, лишившись ожесточённости и резкости.
Если не считать шрам на виске и сползшую повязку, то Адам сейчас совсем такой же, каким Хэмфри его запомнил в их самое счастливое время. Таким Хэмфри не видел его уже очень давно. С того самого дня…
…с того самого проклятого дня, когда произошло покушение. Покушение, в котором Хэмфри сыграл далеко не самую последнюю роль.
Он тяжело вздыхает и поднимается на ноги. Пора выбираться обратно — нельзя слишком надолго оставлять лодку дрейфовать с закреплённым рулём без присмотра.
Короткий день — всё ещё куда более похожий на зимний, хоть сейчас уже начался март — быстро отгорел. В сгустившейся темноте и влажном тумане не видно даже мачту даже борта шлюпа, хотя от неё до кормы менее шести футов. Очень холодно, но холод по крайней мере неплохо отгоняет сонливость.
Хэмфри задирает слишком длинные и широкие рукава — куртка Адам висит на нём мешком — и принимается тереть виски, чтобы вернуть разуму ясность. Работы мало, сидеть на корме холодно и скучно, но полноценно отдохнуть нельзя, пусть «Македонии» их точно больше не настичь. Ему всю ночь придётся провести на вахте и следить, чтобы шлюп не налетел на что-нибудь, и время от времени — раз в полчаса, не чаще — корректировать курс румпелем, чтобы течение не сносило в сторону.
Бледная невзрачная луна плывёт рядом со шлюпом. Она едва ли рассеивает темноту, но, кроме её тусклого света никаких других огней нет. По крайней мере этого едва хватает, чтобы осветить снасти и рангоут скудными отблесками, разбавить ими глухие чёрные тени.
Хэмфри временами поднимает на луну взгляд и внимательно вглядывается в её мутный контур. Как только он начнёт слишком расплываться перед глазами, Хэмфри знает, что опять засыпает и надо встряхнуться.
Он закрепляет румпель и, размяв затёкшие ноги, отправляется выбрать парус. Шлюп едва ползёт вперёд — и всё же с каждым футом они всё больше удаляются от проклятой «Македонии». Каждый фут приближает Хэмфри к берегам США и безопасности.
Хэмфри совершенно к этому не готов.
Ему ясно, что плыть им остаётся не так уж и долго, но совершенно не ясно, что делать, когда на горизонте покажется спасительная суша. Ясно, что Адам скоро придёт в чувство, но что произойдёт между ними после?
Точно будет разговор, и одна лишь мысль о нём очень пугает. Хэмфри хотел к нему подготовиться. Он и сейчас, в моменты, когда шлюп покладисто следует курсу и не требует внимания к себе, ищет правильные слова, чтобы попросить прощения. Но ничего не находит.
Все его оправдания, что приходят в голову, никак не выдерживают тяжести того чёрного предательства, что Хэмфри совершил.
А Волк Ларсен обязательно потребует объяснений. Уже требовал.
«Почему ты меня предал, Хэмп?»
Он каждый раз ждёт подробного объяснения — похожего на объяснение физических законов или мировоззренческих концепций. Ждёт, что Хэмфри назовёт ему исчерпывающую причину своих чудовищных поступков. Причину, которую он примет и поймёт, и всё между ними станет по-прежнему.
Но чем дольше Хэмфри думает, тем сильнее подозревает, что беда вовсе не в том, что ему недостаёт ума, чтобы объясниться перед Волком Ларсеном. Беда в том, что объяснения не существует. По крайней мере не существует такого, какого ждёт от него Волк Ларсен, как бы Хэмфри ни хотел его обнаружить.
Сейчас он — впервые, пожалуй, в своей жизни — задумался о себе и о причинах своих поступков по-настоящему. Задумался не затем, чтобы подыскать оправдание, и не затем, чтобы свалить впоследствии всю вину на Волка Ларсена, или наоборот — заклеймить самого себя паршивой овцой во всём роду человеческом и прийти к выводу, что он, будто Иуда, был обречён на предательство.
Впервые Хэмфри Ван-Вейден честно заглядывает вглубь своей души и спрашивает себя, что же побудило его месяцами тайком сговариваться против человека, которого он любил больше всего на свете.
Но сколько бы он ни пытался вновь вызвать в памяти свои переживания на «Призраке», преуспеть ему не удавалось. Вспоминался только мутный хаос, и объяснить свои действия Хэмфри не мог даже перед самим собой.
Ни в какую секунду своего общения с Личем и Джонсоном Хэмфри не ощущал, что принимает судьбоносное решение. Скорее уж было наоборот, и он всячески избегал необходимости делать какой бы то ни было выбор между бунтовщиками и Волком Ларсеном.
Он очень боялся суда Лича и Джонсона — но когда они не были в поле зрения он с радостью про них забывал, как нерадивый студент забывает про экзамен. А когда они появлялись вновь и пытались заговорить с ним, он спохватывался и судорожно сочинял наспех что-нибудь более или менее складное — сочинял ровно столько, чтоб хватило чтобы улизнуть от них поскорее обратно к Волку Ларсену.
Так и получается, что самый чёрный свой поступок Хэмфри совершил не из вероломного коварства и злого умысла, а лишь потому, что смалодушничал и вовремя не принял решение.
Сейчас всё это кажется элементарным. Так отчего же раньше, на «Призраке», когда было ещё не слишком поздно, Хэмфри считал, что безнадёжно запутался?
Почему он так долго не смел перечить Личу, а позволял втягивать себя в заговор всё дальше и дальше? Хэмфри очень впечатляла безаппеляционность, с которой Лич требовал расправы над Волком Ларсеном, — так неужели только этой пресловутой безапелляционности дело?
Получалось, что так. Как бы Хэмфри ни искал более приглядный ответ, никакого другого не находилось.
Хэмфри не разглядел вовремя за неприветливым фасадом Ларсена искреннее беспокойство и заботу. В это же самое время Лич с жаром и полной убеждённостью в собственной правоте уверял, что Ларсен его ни во что не ставит.
Хэмфри всю его жизнь казалось, будто подобная непоколебимость невозможна без должных на то оснований. Будто для неё требуется некое духовное знание, так и не оказавшееся для Хэмфри доступным. Хэмфри ошибался, но понял он это с чудовищным опозданием.
Он всегда завидовал уверенным в свей правоте упрямцам, потому он и старался держаться к ним поближе.
К Чарли Фэрасету и его университетским блистательным знакомым, потом к пресловутому Личу, к Адаму. Все они умели добиваться своего, не позволяя сомнению сбить себя с пути. Хэмфри всю жизнь мечтал обрести эту способность, но так и остался бесхребетным слабаком. Ни разу в жизни не было у него момента, когда он хладнокровно рассуждал, или оказался способен самостоятельно решал хоть сколько-нибудь нетривиальную задачу. Если только не считать…
Если только не считать побег с «Македонии».
Всё, чего Хэмфри хотел — это выбраться из плена поскорее, чтобы вытащить Адама из лап его братца. Он ни в чём больше не сомневался. Он знал, что поступает правильно и не потратил ни секунды, на напрасные сомнения и панику.
Ещё никогда разум Хэмфри не бывал так сосредоточен и ясен, как в те минуты, когда нужно было продумать побег.
Интресно, неужели по-настоящему мощный разум — подобный тому, которым одарён Адам — именно так всегда и работает? Без лишней суетливости, без вечной опаски не справиться с поставленной задачей — вместо них лишь спокойствие, происходящее от полной уверенности в собственных силах, и полная, ничем не нарушаемая, концентрация без траты сил на бесплодные утомительные сомнения и самоуничижение.
Быть может, у Хэмфри бы тоже получилось научить свой ум всегда работать таким образом? Сейчас поздно, конечно, мечтать: из-за своей ограниченности и скудоумия он уже совершил не одну непростительную подлость, он уже давно не молод и совершенно ничем не смог отличиться. Разве что написал сотню-другую посредственных статей и монографий, в которых нет ничего примечательного, кроме его отчаянной, плохо спрятанной в хитросплетениях громоздких словесных конструкций паники.
Хэмфри хорошо помнит, как писал их, подгоняемый страхом. Страхом, что его вот-вот разоблачат — то ли как никудышного литератора, ничего в своём деле не понимающего, то ли как не способного нормальные, доступные всем здоровым людям чувства извращенца, позорное пятно на всём мужском роду.
Но сегодня, после случившегося на «Македонии», он впервые чувствует за себя гордость. Поздно, конечно, в тридцать шесть лет впервые собой загордиться, но лучше, чем вообще никогда.
Хэмфри, впрочем, зря забыл, что его звёздный час был получен очень жестокой ценой. Он оставил молодого испуганного парня — Генри, что ли, его звали? — калекой на всю жизнь. В этот раз Хэмфри не уверяет себя, что у него не было другого выбора: Генри почти сдался, если бы Хэмфри проявил чуть больше выдержки, он выбрался бы из камеры без кровопролития.
Но если ему и стыдно, то за содеянное, то стыд этот происходит исключительно от разума. Сердце его не чувствует ни капли сожаления. Не такое уж оно у него доброе, как ему всегда хотелось бы. Однако он слишком устал, чтобы как следует по этому поводу сокрушаться.
Возможно, что позже Хэмфри будет сожалеть о Генри и его простреленной ступне куда сильнее. Но прямо сейчас его гораздо больше занимает неотвратимый разговор, который точно просто не пройдёт. Хэмфри зря старается придумать хоть что-нибудь — точно так же, как и несколько месяцев назад — совершенно нечего сказать в свою защиту.
И всё же Адам его почему-то не бросил, а пришёл за ним и раз за разом делал выбор в пользу Хэмфри — отправлял письмо, искал, отправился в одиночку вызволять его с «Македонии».
Их пути давным давно должны были окончательно разделиться, но сейчас Адам и Хэмфри опять почему-то пробираются вдвоём сквозь опасные воды, привычно преодолевают невзгоды. Они до сих пор вместе.
А потому Хэмфри смеет надеяться, что не всё ещё потеряно.
Шлюп перекатывается на широкой волне, описывая дугу, и Хэмфри, вовремя спохватившись, вцепляется замерзшими пальцами в румпель, чтобы удержать лодку на курсе. Он упрямо заставляет себя таращиться в темноту, чтобы следующая волна больше не заставала его врасплох.
Хэмфри готов поклясться, что больше не сводил взгляда с черного горизонта, разве что ненадолго давал глазам отдых время от времени. Но в следующий раз, когда он моргает и поднимает веки, перед ним уже стоит знакомый силуэт с биноклем в руках. Ларсен внимательно осматривает море и будто бы не обращает на подскочившего от неожиданности Хэмфри никакого внимания.
— Ты проснулся? — растерявшись, глупо спрашивает Хэмфри. — Ты в порядке? Твои раны…
Ларсен отрывает бинокль от глаз и неторопливо поворачивается. На голове у него больше нет повязки.
— Сколько ты дал мне проспать? — отвечае он вопросом на вопрос.
В темноте не разобрать его взгляда, но Хэмфри всей кожей чувствует, с каким недобрым тяжёлым укором смотрит на него сейчас Волк Ларсен.
— Ночь, потом весь день и, получается, сейчас ещё ночь…
— А ты здесь тридцать с лишним часов бессменно сидел? Почему ты меня не разбудил? Ах, чёрт с ним, — отмахивается он. — Отправляйся спать.
— Я хотел дать тебе отдохнуть… — отвечает Хэмфри, стараясь не обращать внимания на то, как в груди саднит от внезапной глупой обиды. — Я же справляюсь, шлюп идёт по курсу, «Македонии» нигде нет…
Волк Ларсен нисколько не смягчается.
— Я на палубе несколько минут простоял, прежде чем ты меня заметил, Хэмфри! От «Македонии» мы может и оторвались, но это чистое везение, что мы никуда не налетели! Ты решил дать мне поваляться в койке, а сам-то что? Из-за твоих нелепых сантиментов у нас запросто могли бы случиться немалые проблемы.
—Ты отчитываешь меня так, будто сам не потерял сознание от усталости…
— Я сделал то, что нужно было сделать доставил тебя в безопасность. А вот ты вместо того, чтобы поставить вахты вовремя, занимаешься ерундой. — он продолжает, придав голосу чуть больше мягкости: — Иди вниз, я разбужу тебя под утро.
— Слушаюсь… — Хэмфри нехотя отпускает румпель.
Он чувствует, что встать и пойти без лишних возражений отсыпаться было бы самой лучшей идеей. Это не то, что делает Хэмфри.
— Но, Адам… Неужели это всё, что ты хотел сказать? — говорит он, а сердце трепещет в груди. — Всё, что ты можешь мне сказать? Я столько думал, я готовился, а ты лишь командуешь…
Ему хочется закрыться руками от вспышки гнева, которая должна, как ему кажется последовать. Но вместо этого Ларсен делает долгий усталый вздох. Но долго пауза не длится — он вновь заговаривает своим прежним приказным тоном:
— Я командую, потому что нужно командовать и решать проблемы. Ты не поставил вахты, а сделать это нужно срочно — так что это делаю я. Но…
Он замирает, выбирая слова, а Хэмфри невольно задерживает дыхание, пока ждёт, что Адам скажет дальше. Тот садится перед ним на корточки, и в ночной темноте Хэмфри видит только, как поблескивают его глаза.
— Хэмфри, послушай… Я не избегаю разговора, я жду его ничуть не меньше, чем ты. — тяжёлая рука ложится Хэмфри на плечо, и чуть сжимает в почти ласковом жесте. — Что бы ты ни хотел мне сказать, лучше сперва отдохни как следует. Время у нас есть.
Хэмфри очень хочет накрыть его ладонь своей, но он не смеет. Он не залсужил. А потому он только согласно кивает и направляется к крохотной двери, ведущей во внутрь шлюпа.
Там его встречают приветливо зажённая керосиновая лампа и застеленная аккуратно и на совесть толстым добротным одеялом постель — каморка выглядит гораздо уютней, чем несколько часов назад, когда Хэмфри заглядывал сюда, чтобы проведать Адама и перекусить. Ему неловко видеть это, ведь он сам в суете и спешке не успел найти ни толстого одеяла, ни постелить как следует.
Он откидывает одеяло в сторону и проводит рукой по простыни — ему хочется думать, что он всё ещё может почувствовать на ней тепло рук Адама. На ощупь он понимает, что бельё сделано из тонкого качественного льна — это не шёлк, но куда дороже простынь, что были на «Призраке». Хэмфри улыбается. Зажжённая лампа, застеленная кровать, хорошее бельё — раньше бы он принялся уговаривать себя, что это не более, чем совпадения, в которых ему зря мерещатся небольшие жесты заботы.
Теперь Хэмфри, пусть и очень запоздало, умеет их распознавать и ценить. И раз Адам всё ещё готов ради него на них готов, то Хэмфри позволяет себе надежду, что ещё один шанс — пусть он, если быть с собой честным, этот шанс нисколько не заслужил — у него всё ещё есть.
Хэмфри уверен, что ещё долго не сможет сомкнуть глаз — от неизвестности, подступающей со всех сторон, от волнения перед предстоящим разговором. Однако веки тяжелеют, как только голова касается мягкой подушки, и он наконец-то за очень долгое время засыпает крепким сладким сном.