В ночной темноте и тумане видимость ни к чёрту. А потому Смерти Ларсену приходится перегнуться через высокий борт «Македонии», чтобы изучить утопающего повнимательней. Больше на судне его никто не замечает, а тонущий бедолага всё не сдаётся. Одной рукой цепляется за шлюпочные доски, а другой скользит по стальным клёпаным листам обшивки парохода, из раны на голове течёт тёмная, выглядящая почти чёрной в темноте, кровь. Кричать у недобитка, правда, уже не получается, а потому Смерть Ларсен не думает, что тот долго протянет.

Проклятье. Похоже, мигрень опять скоро начнётся — а Ларсен за сегодня толком так ничего и не успел.

Волк Ларсен откидывается на стуле назад. Дешёвый стул ходит ходуном от его движений и противно скрипит. Ларсен, как может, расправляет затёкшие плечи, и жёсткое дерево спинки впивается ему в лопатки. Удобно здесь не посидишь.

По крайней мере приступ головной боли, который Ларсен обречённо ждёт, пока не разгорается. Однако никакого облегчения он не чувствует — мигрень не ушла надолго, всего лишь затаилась. Она обязательно ещё вернётся. Через двадцать минут или через двадцать часов — но вернётся.

— …Но у меня есть опыт, я знаю моряцкое дело! Прошу, разрешите мне забраться на ванты, я вам покажу!

Хэмфри не знает, что делать. Он топчется в порту уже третий час, но ни на одном судне его не воспринимают всерьёз.

Сидящий за судовым журналом усталый штурман даже не поднимает на него глаз.

— Зачем? Какая тебе, сударь, высота? Чтобы ты оттуда грохнулся и шею свернул — а я буду виноват, когда потом твоя жёнушка тебя искать примчится с полицией? Мне нужны серьёзные ребята — а ты, джентльмен, что здесь забыл? Да посмотри на себя, тебя первым же порывом зюйд-веста с палубы сдует.

Мод так и не смогла полюбить Сан-Франциско.

Она привыкла к совсем другой жизни: она родилась в чинном, размеренном Кембридже, а после переехала из Старого Света в Балтимор — город, также расположенный на океанском побережье, но куда более тихий, нежели Сан-Франциско.

Он утомляет бесконечными подъёмами и спусками, от которых устают ноги и пачкаются юбки, и давит со всех сторон толпами искателей счастья, отправляющихся через Сан-Франциско на золотые прииски Аляски. Из-за здешней сумасшедшей, меняющейся каждые полчаса, погоды у Мод болит голова и случаются частые простуды. Суетливый, негостеприимный и грязный город.

Хэмп забыл, как выглядит море. Он знает, что находится на корабле, но он не слышит ни плеска волн, ни шума ветра — вместо них Хэмп день и ночь глохнет от скрипа поршней, грохота турбин и прочей какофонии железных, смазанных вонючим машинным маслом пароходных внутренностей.

Впрочем, дня и ночи для него тоже больше не существует. Заживо погребённый в корабельном чреве, Хэмп не видит солнечного света. У него есть только четырёхчасовая смена, освещённая тусклыми трюмными лампами и восьмичасовой перерыв, когда можно поспать на узкой койке, заваленной грязным старым тряпьём вместо постельного белья.

Идёт пятый день с момента, как Хэмфри исчез. И третий день с тех пор, как Ларсен его ищет — но до сих пор ничего не узнал ничего нового.

Третий день без новостей, и Ларсену сдаётся, что грядущий разговор с усевшимся напротив, разряженным в шёлковый домашний халат одутловатым бездельником — это ж угораздило Хэмфри завести такого дружка — тоже окажется бесполезным.

Ларсену очень здесь не нравится. Он пожалел о том, что согласился на затею Мод Брустер, сразу после того, как за ним закрылась входная дверь и он оказался в холле — непомерно громадном, больше его каморки в Окленде раза эдак в два, но душном и тесном. Здесь нет прохода от всевозможных статуэток деметр и аполлонов, стоящих по соседству с африканскими божками и китайскими вазами — каждую из них можно оценить, наверно, с небольшое состояние, но стоят они без толку, без разбору, совсем как в сорочьем гнезде. Ларсену стоило заметных усилий пройти в гостиную, не зацепившись краем пиджака за очередную протянутую руку какой-нибудь фигурки.

Громкий скрежет, раздавшийся со стороны юта, резко выдёргивает Хэмпа из поверхностного сна. Он вздрагивает, и затёкшую от неудобной позы шею пронзает болью. Хэмп привычно сжимает зубы: он уже знает, что боль через минуту-другую пройдёт, а вот холод, теснота и запахи плесени, застоявшейся воды и нечистот никуда не исчезнут.

Смерть Ларсен, видимо, всё ещё хочет держать Хэмпа живым, потому что каждую ночь к нему приходит кто-нибудь из команды, назначенный на роль тюремщика, — сегодня надзиратель тоже скоро должен появиться. Хэмпу приносят еду, выволакивают его на палубу и окатывают ледяной водой, чтобы вымыть его самого и ящик, в который его засунули, — тогда вонять наконец-то перестанет. Будет только отвратительно холодно лежать на мокром полу.

Без особой надежды Мод в очередной раз пролистывает свою записную книжку, но, по-прежнему не обнаружив в ней никаких полезных идей, поднимает глаза на печатную машинку. Заправленный в неё почти пустой, за исключением пары коротких строк, лист ощущается немым упрёком и вдохновения нисколько не добавляет.

На этой неделе Мод Брустер кое-как выдавила из себя один очерк, но дальше работа совершенно не спорится. 

Она догадывается, в чём дело: причиной всему никак не желающая прекращаться неопределённость. Мод не знает, чего ей делать: планировать ли переезд обратно домой? Или остаться в Сан-Франциско ещё на месяц-другой?

Резкий порыв ветра ударяет сбоку и гонит высокую волну — шлюп неуклюже перекатывается с борта на борт, а морская вода окатывает Волка Ларсена с головой. Он зажмуривается, смаргивая жгучую солёную влагу, но вовремя травит шкот и не позволяет парусу заполоскать. Ларсен вертит головой, подставляя щёку ветру, проверяя направление. Скоро надо будет снова менять галс, ещё больше протравить снасти он не может. По крайней мере, в выбранном курсе он не сомневается, хотя в густом тумане видимость не больше двадцати футов. Сквозь непроглядную молочную мглу не видно даже носа его крошечного бермудского тендера.

Смерть Ларсен, пока слушает у себя в каюте длинный рапорт помощника, зажигает ещё одну сигарету, чтобы не дать себе заскучать и не упустить что-нибудь важное. Получается, что разгрузка почти закончена, и пока что «Македонии» на этом рейсе везёт так, что даже досадно немного становится.

Море, хотя сезон всё ещё зимний, всю неделю пути было спокойное, ни одного корабля пограничной службы не попалось, из состава команды потери пренебрежимые, с дисциплиной никаких проблем, а груз доставлен неповреждённым. Туман ещё спустился вовремя — хороший, плотный, надёжно укрывающий от чужих любопытных глаз и позволяющий провернуть дело чисто и быстро.

Хэмфри с удовольствием, которого не испытывал очень давно, окунает голову в ведро с водой, вымывая остатки мыла и грязи с волос. Вода холодная, почти ледяная, и голову как будто сдавливает железный обруч, но главное, что при прикосновении к отросшим волосам на пальцы не липнет сажа и кожный жир, а от тела больше не пахнет кислым потом. Попросить бы ещё воды, привести себя в порядок получше — Хэмфри не сомневается, что даже получит её столько, сколько попросит, — но нельзя вестись на подачки Смерти Ларсена.

Хэмфри, стараясь шуметь поменьше, приоткрывает дверцу во внутреннее помещение, забирается внутрь и закрывает её за собой побыстрее, чтобы не пустить сырость и сквозняк. Ему приходится пробираться вперёд на полусогнутых, иначе он стукнется о низкий потолок головой.

Шлюп, на котором они с Адамом прячутся от «Македонии», оказался по меньшей мере вдвое больше любой из промысловых лодок — тут даже есть где укрыться от ветра и дождя. Но та каморка, куда Хэмфри только что забрался — это ни в коем случае не каюта и уж тем более не кают-компания, а всего лишь крохотная конура, где совсем впереди сгружены припасы на треугольном поверхности площадью не больше пары шахматных досо, а чуть ближе к выходу, сбоку вдоль борта сооружён импровизированный кубрик с прикреплённой к полу керосиновой горелкой и решёткой на случай качки.

— Ветер крепчает. Зарифить парус? — доносится до Ларсена голос Хэмфри с носа.

— Давно пора. А то осадка тут мелкая, остойчивость тоже никудышная. Немудрено воды зачерпнуть и перевернуться к чертям, — отвечает он, выдерживая непринуждённую интонацию.

На самом деле он никакой непринуждённости не чувствует. Он внимательно следит за Хэмфри, присматриваясь к каждому его движению. Но тот то ли искренне не замечает, то ли намеренно игнорирует пристальный взгляд Ларсена и принимается подтягивать шкаторины как ни в чём не бывало.

В этот раз Хэмфри замечает идущий на них шквал загодя. Чуть поодаль от шлюпа на мутно-серая морская гладь внезапно ощетинивается чёрными злыми волнами. Вспененные шквалом, они несутся на шлюпку, а Хэмфри готовится травить гика-шкот и хватается за штаг покрепче, чтобы не быть выкинутым за борт в момент, когда штормовой ветер настигнет их лодку.

Шлюп резко заваливается на бок, и палуба уходит из-под ног — на таком ветру крохотное судёнышко не слишком устойчиво и кренится гораздо круче, чем это делал огромный “Призрак”. Хэмфри видит, что ледяная вода облизывает фальшборт, и почти пугается, что Ларсен не справится в этот раз. Но Ларсен, не проявив ни тени беспокойства, командует травить шкот, а сам дёргает румпель на себя, и лодка послушно уваливается под ветер, возвращаясь в равновесие.