Обещание

      Хэмфри падал, прорезая тягучие серые облака одно за другим, и они оставляли на его лице влажные пятна с запахом помоев и грязных канав. К душной, липкой, сладковато-гнилостной вони примешивались то вонь нечистот, то жгучие алкогольные пары, то отдающий стылым железом во рту запах крови. По его расчетам, падение давно уже стало слишком долгим и должно — обязано было по всем известным ему законам мироздания — кончиться оглушающим и дробящим кости ударом оземь, но этого не происходило. Поначалу замерший в ужасе и утративший способность мыслить и воспринимать действительность Хэмфри безропотно ждал конца, даже не пытаясь выровнять положение собственного тела в смрадной облачной пустоте. Однако время шло, и ничего — ни-че-го ровным счетом — не происходило. Даже если бы он летел с башни Уэйнрайта, это давно должно было кончиться логично и прозаично, и тогда…

      Что именно скрывалось за этим «тогда», Хэмфри не знал, и это был первый факт, который не просто стал для него очевидным, а предстал перед его смятенным рассудком с удручающей ясностью. Он не знал, что ждет его за порогом смерти. Не знал, хотя всю сознательную жизнь был уверен — или убеждал себя — что знает. Вторым очевидным выводом стало то, что Хэмфри не был точно уверен, жив он или мертв. Едва это осознание одиноким факелом зажглось в его гудящей мерным шумом голове, как за ним цепью вспыхнули и другие. Он не знал, жив он или мертв, не знал, где находится, понятия не имел, как попал туда, не знал, что его окружает, не знал, чем, как и когда это закончится.

      Он не знал ничего. Это было почти так же страшно, как ожидание скорой неминуемой смерти, которое, вполне возможно, было лишь тенью уже происшедшего события. Следствием свершившегося факта. Тело — то, что он считал своим телом — пронизывала мелкая острая дрожь, от которой стучали зубы, а сведенные мышцы простреливало болью. Несколько минут Хэмфри вслушивался в собственные ощущения с непривычным вниманием, заново и с мучительной ясностью осознавая, что у него есть голова, туловище, руки и ноги, что голова ноет, время от времени взрываясь пульсирующими спазмами, что колени саднит, как и локти, да и затылок, кажется, тоже… Он потянулся было к груди, преодолевая сопротивление густого холодного пространства, передумал и решил нащупать пульс на шее, не обнаружил закрывавшего ее платка и уронил руку. Ему было страшно. Если пульса нет, значит, это смерть, тот свет, иной мир, царство душ — иное измерение, которое по странному капризу Провидения оказалось таким неуютным. Провидение… Бог? Высший разум? Пустота? Ад? Хэмфри поморщился, зажмурил глаза и неуклюже потряс головой в бессмысленном отрицании. Нет. Что угодно, только не Ад. Ада он не заслужил. Это точно. Точно?

      Если бы удалось с уверенностью установить, что он был жив, вопросов стало бы еще больше. Где он, черт побе… Помилуй Бог, в таком случае? Что с ним? Что означает это бесконечное серое нечто, прослоенное туманом, как рождественский пирог начинкой? Предсмертные видения? Болезненная лихорадка? Следствие какой-то травмы, запершей его неведомо где? Хэмфри к собственному удивлению ощутил слабое подобие надежды. Да, да. Разумеется. Что-то органическое, что-то из области душевных болезней, какое-то понятное, обыкновенное, описанное в авторитетных медицинских руководствах расстройство, затронувшее восприятие и, вероятно, рассудок. Нужно просто успокоиться, взять себя в руки, а собственный разум и тело — под контроль. Он ведь разумный человек, ведь так? Способность мыслить осталась при нем, он рассуждает, мыслит здраво, выстраивая ровные цепочки из причин и следствий, находит объяснения происходящему. Бояться нечего. Нужно только… Хэмфри зажмурился, погружаясь в темноту внутри собственной головы. Искал обломки, обрывки, хоть что-то, что позволило бы ему объяснить происходящее. Будто плыл в холодной воде, борясь с волнами, норовившими захлестнуть и отправить вниз, ко дну, в беспросветный предвечный мрак. Великий океан древних в одной маленькой несчастной голове рационалиста, давно утратившего спасительные суеверия.

      Вода. Море.

      Хэмфри ожидал вспышки, но поток, затопивший его сознание, напоминал скорее лавину или камнепад. Или, может быть, прорвавшуюся плотину. Узкое темное тело шхуны, мерно покачивающееся на волнах, свист ветра, запах соли и холода, голоса, голоса… Голос. Обрывки звуков, поднимавшиеся из могильной тьмы, погребенные под тысячами дней, часов, минут — под целой жизнью. Неумолимые, громкие, настоящие. Движения. Жесты. Мимика. Взгляды. Глаза человека, умершего так давно и так старательно забытого, как страшная сказка, как некстати рассказанная кошмарная местная легенда, как…

      Удар почти выбил из него дух. Немного опомнившись, Хэмфри мысленно усмехнулся. Выбить дух из того, кто, вполне вероятно, стал бесплотным духом — звучит как минимум забавно. Он лежал, растянувшись на мокрых скользких досках, и наслаждался ощущением влаги, холода, твердой поверхности и неподвижности. Это было так мало и одновременно так неимоверно много после стольких — часов? дней? — бесконечного падения, что было трудно вместить в себя, осознать, прочувствовать как следует долгожданное избавление от мук. Что бы ни ждало впереди, где бы он ни был, теперь было легче.

      Хэмфри не знал, сколько пролежал, распластавшись на досках, но чем дальше, тем сильнее его мучил холод. Вполне обычный и даже естественный в таких обстоятельствах. Хэмфри нехотя приподнялся на четвереньки, кое-как перевернулся и сел, опираясь о доски руками. Все же голова явно была повреждена: пощупав затылок, он ощутил липкую влагу, а поднеся ладонь к глазам, кое-как различил в сером полумраке темные пятна. Кровь. Значит, все-таки удар и, видимо, беспамятство. Интересно, что будет, если написать об этом в один из медицинских журналов? Проконсультироваться со специалистами, найти в справочнике, или нет, лучше обратиться в один из университетов… Да, наверное. Университет. Хэмфри припомнились залитые маслянистым закатным светом здания, ровная улица, окаймленная рядом хвойных деревьев, и он почти захлебнулся нахлынувшей тоской. Он так и не осмелился нащупать собственный пульс, уговаривая себя, что мертвые не страдают ни от холода, ни от боли, и раны их не кровоточат. Мертвые не страдают, а вот живые…

      Каково это, быть запертым в неподвластном тебе более, медленно и мучительно угасающем теле? Такое сильное и послушное когда-то, такое, без сомнения, привычное и удобное, оно стало сперва орудием пытки, а после и вовсе могилой, гниющей ямой, на дне которой метался живой, осознающий себя разум. Дух. Разум или дух? Выход только один для всех однажды рожденных, никто не выберется из жизни иначе, не пройдя весь этот отвратительный путь с начала и до конца.

      Отдаю последние концы…

      Хэмфри помнил.

      Прощай, Люцифер, гордый дух. Дух или только тело?

      В больную, расколотую пульсирующими трещинами голову пришла до невероятного абсурдная мысль. Вот бы спросить у него, каково это. Вот бы узнать, где он. Есть ли он?

      Ларсен.

      Хэмфри скорчился, подтянув колени к груди, и произнес одну букву за другой, впервые за целую толщу лет — будто миновала целая эпоха — осмеливаясь сложить их в запретный узор, почти заклинание. Нечто скрытое от него самого, неназываемое и неосознаваемое, падало каменным валом, обнажая воспоминания, как слои горных пород. Ларсен. Волк Ларсен, капитан «Призрака». Ларсен. Ларсен.

      Я не норвежец. Я датчанин.

      Я улыбаюсь.

      Я еще здесь, Хэмп.

      Память услужливо выбрасывала одну картинку за другой, и они обретали объем, наполнялись светом и звуками, резали невыносимой ясностью — до боли, до скрежета судорожно сжатых зубов. Слишком человечные при всей их чудовищности, слишком… Живые? Хватка на шее, хватка на руке, тепло руки, звук голоса, запах, мерный ритм дыхания — вдох-выдох, вдох-выдох, снова… Как могло все это исчезнуть? Могло ли? Он же видел сам, он знал, он — он участвовал, наблюдал. Ждал, словно… Словно падальщик, к чему теперь скрывать очевидное и неприглядное? И все же… Разве это могло быть правдой? Разве он мог просто исчезнуть, распасться на кожу, мясо и кости, на гниль и кровь, раствориться в воде, стать водой и морем? Песком на дне, пищей рыбам? Ларсен, Ларсен. Что вы говорили о бессмертии?

      — Я говорил, что это бредни сентиментальных дураков, — раздался знакомый голос над головой Хэмфри.

      Хэмфри понадобилось непозволительно много времени, чтобы прийти в себя на этот раз. Куда больше, чем когда-то в капитанской каюте или на камбузе «Призрака». Мало-помалу муть в голове, вызванная очередным потрясением — чудовищным потрясением — рассеялась настолько, что он смог различить очертания высокой фигуры. Он хотел ошибиться до зуда в черепной коробке, до лихорадочной дрожи, до боли в каждом нерве, но ошибки не было. Слишком хорошо помнилось все — все, но если бы Ларсену вздумалось явиться в другом облике, натянуть на себя чужую личину, пусть даже проклятого кока или несчастного Джонсона, Хэмфри узнал бы его безошибочно. Это было неосознаваемое, не поддающееся рационализации или даже простому осмыслению, инстинктивное ощущение присутствия, за которым моментально — как вспышка в замкнутой электрической цепи — следовало узнавание. Хэмфри всегда знал, когда Ларсен рядом. Знал и теперь. Теперь…

      — Значит, это вы, — пробормотал он чужим, хриплым голосом, не поднимая глаз. Ларсен, который так и стоял в паре шагов от него, насмешливо хмыкнул.

      — Как вам будет угодно, Хэмп.

      Хэмфри засмеялся сперва беззвучно, про себя, потом громче, громче и горше, пока, наконец, голос его не замер на самой границе между хохотом и рыданиями.

      — Что вас так забавляет? — поинтересовался Ларсен буднично, будто они обсуждали очередной философский вопрос или тактику лечения очередного же пациента в лазарете.

      — Вспомнил наши старые разногласия, капитан, — ответил Хэмфри, немного справившись с собой. — Помните, что вы говорили мне о закваске, о жизни, о…

      — На память я никогда не жаловался, — прервал Ларсен со своей обычной резкостью. Обычной. Хэмфри невольно остановился, наблюдая за собственными мыслями и чувствами. Когда это замашки Ларсена, неважно, будь он мертв или каким-нибудь невероятным образом жив, успели стать для него чем-то привычным, обыденным и будто бы постоянным, будто последний их разговор закончился несколько часов назад, а не…

      — Ларсен, что происходит? Где я? И где вы?

      — Отвечу по порядку: понятия не имею, вы на мостках, ведущих к моему дому, а я, как вы можете догадаться, тут же.

      Он издевался. Совершенно точно и с явным удовольствием. И это тоже было для Хэмфри обыденным настолько, что даже радовало.

      — Разве это… — он остановился, подбирая слова, но решил, что нет смысла скрывать свои настоящие мысли за цветистым фасадом. — Разве это не доказательство моей правоты, Ларсен? Разве это не доказательство бессмертия?

      — Значит, вы считаете себя мертвым, Хэмп?

      Хэмфри замер, снова скованный от макушки до кончиков пальцев в промокших сапогах невыносимым, колючим страхом.

      — Я… Я не знаю, Ларсен. Надеялся, что вы…

      — Что я решу за вас эту забавную логическую задачку? Что с вами сталось, Хэмп? Не я ли учил вас стоять на собственных ногах?

      — Ларсен, я… Послушайте, я в растерянности, устал, замерз и, кажется, болен. По крайней мере, у меня совершенно точно травма головы, так что… Однако я помню, я уверен, я знаю, что вы умерли, и, раз я вижу вас, стало быть, я тоже мертв или близок к тому, а значит, душа и правда бессмертна, — закончил Хэмфри с жалким смешком. Ларсен помолчал, обдумывая его слова, и заговорил снова:

      — Удивительно, что делает с людьми страх. Удивительно — а ведь я был уверен, что ничто в этом мире больше не сможет меня удивить. Однако вы, Хэмп, в этом исправно и методично преуспеваете.

      Хэмфри вздрогнул, расслышав в последних словах намек на то, о чем он не хотел не только говорить, но и думать. В груди вспыхнул и поплыл раскаленным маслом болезненный жар.

      — Вы намерены выдвинуть мне обвинения? Что же, говорите. Я выслушаю вас и отвечу на каждое — слышите, Ларсен, каждое из них.

      — Так вы, значит, готовились к нашей встрече? — иронично спросил Ларсен. — Что ж, я польщен. Однако у меня и в мыслях не было вас в чем-то обвинять. Напротив, я должен быть вам благодарен, потому что вы доказали мою правоту так полно и всесторонне, как я сам никогда бы не смог этого сделать. Вы сожрали меня, Хэмп, когда моя сила оставила меня. И все, что вы твердили мне о справедливости, человечности, бесценности жизни — это полная ерунда. Сами знаете. А какие славные были похороны…

      — Ларсен, хватит, — перебил Хэмфри. — Я не сделал ничего дурного. Вы не можете — вы просто не можете, не вправе обвинять меня. И я… Я не хотел. Не хотел! Слышите? Я не хотел этого делать, вы меня вынудили, вы…

      Ларсен хранил молчание, и в окружавшей их тишине собственные бессвязные выкрики и всхлипы казались Хэмфри особенно жалкими и раздражающе громкими. Горячие слезы катились по его щекам, и он сам не мог бы сказать с уверенностью, от чего именно плачет — от стыда, от горя, от страха или от смятения.

      — Я чувствую, думаю. Я могу злиться, могу смеяться, могу плакать. Могу даже чувствовать боль и холод. И я… Я знаю, что это вы. Вы здесь, Ларсен, здесь, в двух шагах от меня, несмотря ни на что. Разве это не бессмертие? Что тогда бессмертие?

      — Может, бессмертие. Пусть так, — неожиданно легко согласился Ларсен и тут же добавил: — А может, это предсмертные видения и игры вашей распадающейся памяти. Мозг знает, что тело умирает, вот и посылает вам причудливые иллюзии, Хэмп, чтобы сделать свою гибель менее мучительной. Мы все боимся смерти, ведь так? Может быть, вы не хотели, чтобы я умирал, вот и даете мне призрачную вторую жизнь, Хэмп, избавляясь таким образом от мук совести и от собственного страха?

      — Вы сами знаете, что не правы, Ларсен. Вы несете чушь, — беспомощно и зло сказал Хэмфри. — Вы здесь, я здесь, зачем отрицать очевидное?

      — Ну, раз это для вас так очевидно, что даже не требует никаких доказательств, что я могу противопоставить вашей уверенности? — пожал плечами Ларсен. Хэмфри с трудом поднялся и шагнул к нему. Тело пронизывала дрожь от слабости и другого, странно-жгучего чувства, возникавшего где-то под самым сердцем и разносившегося по телу с каждым его ударом. Теперь Хэмфри не требовалось проверять собственный пульс — он слышал его почти оглушающий грохот.

      — Коснитесь меня, Ларсен, — сказал он требовательно, протягивая в пустоту дрожащую руку. — Ну же. Давайте выясним раз и навсегда, кто из нас прав, а кто допустил роковую ошибку.

      Ларсен не двинулся и не проронил ни слова. Хэмфри с трудом, едва удерживая равновесие, сделал к нему шаг, но расстояние между ними будто бы не уменьшилось. Он замер, так и не опустив руки, и прошептал умоляюще и униженно:

      — Ларсен, я…

      — Что? — спросил тот со странным нетерпением.

      — Я прошу вас, пожалуйста, сделайте это. Ради всего… Просто… Просто сделайте то, что я прошу, хотя бы раз. Дайте мне руку, позвольте коснуться вас. Пожалуйста.

      Темное, свинцово-тяжелое отчаяние охватило его, заполняя стылой морской водой грудь и глотку. Отчаяние и тоска, приправленные острым, уксусно-кислым сожалением и режущей болью в каждом вдохе и каждом выдохе. Он падал и тонул снова, но на этот раз без всякой надежды на спасение. Более того — теперь оно было ему не нужно. Рука Хэмфри, дрогнув, опустилась, и он застыл столбом, заставляя себя прочувствовать как следует и смириться с тем, что звучало в тишине между сбившимися с ритма ударами его сердца.

      — Что вы хотите, чтобы я сделал? — прошептал он. Ларсен резко вскинул голову, и Хэмфри показалось, что он чувствует у себя на лице его испытующий, ищущий взгляд. — Ну же, говорите. Я… Вы были правы, Ларсен. Во всем.

      — Кажется, я не требовал с вас ни раскаяния, ни признания моей правоты.

      — А мне казалось, что все время именно этого вы и требовали.

      — Я и сам, без вашего жалкого бормотания, знаю, что я прав. Но, раз уж вы так совестливы, я, пожалуй, воспользуюсь вашей неосмотрительностью. Идите со мной, Хэмп. Мой дом в паре десятков шагов, ничего особенного, жалкая крысиная дыра, но зато есть запас неплохого кофе, и вода уже кипит на плите. Идите со мной, и, если хотите, мы вернемся к одному из наших неоконченных споров.

      Хэмфри слушал, и с каждым словом Ларсена его все больше охватывало смятение. Безумный животный страх боролся в нем с яростью, с желанием наброситься на Ларсена с кулаками, обвинить — закричать, вцепляясь пальцами в его плечи, чтобы знать, ощущать, понимать — чтобы чувствовать. Чтобы вернуться туда, откуда ушел, чтобы быть там снова и на этот раз сделать все правильно. Что осталось там, в прошлом, в дыре между той ночью и этой мутной серостью, в том, что он считал своей настоящей жизнью, Хэмфри не знал, не помнил, и с каждой секундой все больше понимал, что не хочет ни этого знания, ни этой памяти. Он был должен — и он был рад. Глупо, безумно, совершенно самоубийственно и иррационально рад.

      Кролик, угодивший к тигру в клетку, радуется, глядя в сверкающие голодом глаза хищника. Глупо настолько, что даже почти великолепно.

      Хэмфри счастливо улыбнулся.

      — Я согласен. Хорошо. Но…

      — Но?

      — У меня есть условие.

      — В самом деле? — вкрадчиво поинтересовался Ларсен. — Вы, значит, намерены со мной поиграть?

      — Что вы, — усмехнулся Хэмфри, вспоминая всякий раз охватывавший его в пылу спора азарт. — Всего одно. Неужели это так трудно для вас?

      — Говорите, — разрешил Ларсен с деланным вздохом.

      — Никаких споров, — сказал Хэмп. — Вместо этого мы будем обсуждать книги — мирно, не углубляясь в дискуссии. Столько всего изменилось там, Ларсен, и столько книг… Я прочел так много всего, но мне не с кем было говорить об этом. Мне вообще не с кем было говорить. И еще.

      — Еще? Это целых два условия.

      — Да. Нет. Это одно и то же, и прекратите вы быть таким мелочным. Вы будете читать стихи. Снова. Как тогда, на «Призраке».

      Ларсен рассмеялся.

      — Вы идиот, Хэмп. Ну что ж, идемте.

      Он шагнул вперед, преодолевая, наконец, разделявшее их расстояние, и сам нашел руку Хэмфри. Хэмфри замер, подавляя вздох. Рука Ларсена, гибкая, теплая и сильная, с загрубевшей на ладони кожей, была совсем такой, как раньше. Такой, как он ее помнил. Хэмфри рванулся вперед с последним жалким усилием, обнимая Ларсена и пряча заплаканное лицо на его плече. Живой — живой, настоящий, прежний, и значит, больше нет никакой вины, и еще…

      — Здесь есть море, Ларсен? — забормотал он, с трудом поднимая отяжелевшую голову. — Море, или река, или озеро, или хотя бы пруд?

      — Воды здесь сколько хотите, — сказал Ларсен неожиданно спокойно и даже мягко. — Целый огромный предвечный океан. Я помню, вы любили «Призрак». Думаю, моя новая шхуна вам тоже понравится. А теперь идемте, Хэмп. Время не терпит.

      Ларсен взял Хэмфри под руку и повел куда-то по мосткам, покачивавшимся под их ногами. Хэмфри покорно шагал, погрузившись в долгожданное, почти забытое ощущение безмятежного покоя. «Если это и есть смерть и Ад, — подумал он, — то они вовсе не такие уж страшные». Вскоре Ларсен остановился, бросил руку Хэмфри и вдруг тяжело опустил ладони ему на плечи. Хэмфри с удивлением заметил, что вокруг стало светлее: туман будто бы рассеивался, так что он мог разглядеть черты Ларсена, не напрягая зрение. Он огляделся, но вокруг не было ничего, кроме белой мути.

      — Почему вы остановились? Разве мы уже пришли? Где же ваш дом?

      — В другой стороне, — сказал Ларсен негромко, и Хэмфри показалось, что у него дрогнули губы. — Здесь мы попрощаемся, Хэмп. Вам уже пора, да и мое время не терпит — команда ждет.

      — Что это значит? — вскрикнул Хэмфри панически. — Вы… Что происходит?

      Ларсен отступил на шаг и предостерегающе протянул руку, когда Хэмфри рванулся к нему.

      — Вам пора, Хэмп. Ступайте.

      — Но вы не можете так поступить! Не можете! Вы оставляете меня? — кричал Хэмфри, совершенно растерянный, сбитый с толку и испуганный происходящим. — Куда мне идти? О чем вы?

      — Как куда, Хэмп? Назад, в вашу уютную, размеренную и вроде бы счастливую жизнь. Не вы ли рвались туда еще недавно? Что изменилось теперь?

      — Я дал вам обещание!

      — А я вам его возвращаю.

      — Ларсен, я хочу… — начал Хэмфри и не смог продолжать — горло перехватило судорогой. Ларсен смотрел на него, не отводя глаз.

      — Идите, Хэмп. Должны же вы хоть раз в жизни по-настоящему проявить мужество. Это ведь качество, достойное мужчины, более того — необходимое, если вы желаете носить это гордое звание, а вы желаете, так ведь, Хэмп? Молчите, я знаю, что вы скажете. Раскаяние и признание вины, готовность принести жертву, чтобы все исправить — это не мужество. Чушь. Это чистый, ничем не прикрытый эгоизм. Мужество в том, чтобы принять решение и следовать ему до конца, чего бы это ни стоило. Однако я… — он изучающе посмотрел Хэмфри в лицо и заговорил снова: — Мне понадобится помощник. Не сейчас, не скоро, мы еще не закончили оснастку, но потом…

      — Я согласен, — глухо сказал Хэмфри, сглотнув наконец застрявший в глотке ком. — Вы обещаете дождаться меня, Ларсен? Не уходите в плавание без меня, я хочу увидеть океан, о котором вы говорили, и шхуну, и…

      — Договорились, — сказал Ларсен с усмешкой, а потом шагнул к Хэмфри, развернул его за плечи и толкнул в белесую пустоту.

      Хэмфри открыл глаза, и голова его тут же взорвалась болью от режущего, бьющего со всех сторон света. Он глухо застонал, зашарил руками вокруг себя, чувствуя жесткую прохладную ткань. Рядом послышались шаги, и на лоб его легла ладонь.

      — Не шевелись. Доктор Вильямс запретил тебе…

      — Мод? — прошептал Хэмфри, разлепив пересохшие губы. — Где я? И как ты здесь оказалась? Я ничего не помню.

      Ответом ему был долгий вздох. Мод поднесла к его губам стакан с водой и, когда он отпил несколько глотков, все же заговорила.

      — Все как всегда, Хэмфри. Последние годы у нас ничего не меняется. Никогда не думала, что стабильность будет настолько меня удручать. Ты снова шатался в порту, снова пил, и тебя снова ограбили, но на этот раз, видимо, была драка. Или тебя просто ударили по голове. Ты пролежал на мостовой до рассвета, пока на тебя не наткнулся какой-то матрос. Тебе повезло, что ты остался жив, Хэмфри. Не назвала бы это везением для меня и детей, но…

      — Прости меня, — перебил он. — Я обещаю, теперь будет по-другому. Я больше не пойду туда, никогда, и завтра же мы соберем вещи, купим билеты и отправимся в путешествие. Куда ты хочешь поехать?

      — Ты каждый раз говоришь одно и то же, — сердито ответила Мод. — Каждый раз говоришь, что на этот раз точно все, что больше никогда, а потом… Мне стыдно перед всеми, Хэмфри, перед родителями, перед соседями, перед детьми, как будто это я напиваюсь до беспамятства, и меня привозят домой грязную, окровавленную и полуживую. А теперь спи. Спи и ничего больше не говори.

      Она вышла, стуча каблуками — Хэмфри слышал, как распахнулась и закрылась с шумом дверь спальни. Несколько минут он лежал неподвижно, убеждаясь, что не потерял ни одного слова, ни одной секунды из своего ночного видения, и, набравшись смелости, открыл глаза снова.