– Ларсен, - слышит Хэмфри, как во сне, свой собственный хриплый, севший, будто криком сорванный голос в коротких перерывах между бешеными ударами сердца. – Зачем вы это сделали, Ларсен? Зачем вам это было нужно?
Он дрожит отчаянно – всем телом, будто его подняли на борт только что, а не сотню миллионов-миллиардов лет назад, вырвав из ледяных объятий морской воды. Прихотью Ларсена Хэмфри не стал частью моря тогда – каплей среди тонн мертвой плоти на незримом, не видевшем солнца дне, - но теперь море течет в его венах. Оно бушует, подчиняется приливам и отливам, оно жжет его изнутри, и кипящая соль выплескивается на щеки из-под закрытых век.
Ларсен молчит, неподвижный и совершенно безразличный на первый взгляд. В капитанской каюте темно, и Хэмфри привычно ругает себя за то, что не позаботился заранее ни о тепле, ни о свете, а потом обрывает собственную застоялую, вбитую под кожу вину коротким ударом лезвия.
Ты простишь смерть – столько смертей, но не простишь насилия, которое направлено на дорогой тебе предмет, ведь тебе не было дела до тех японок, более того, ты даже не задумывался об этом до сих пор, потому что… Потому что … Да, ужасно, но они ведь женщины. Женщины. Как твоя мать. Как твои сестры. Как сотни других. Как Мод.
- Что вы сказали? – выдавливает из горла слово за словом Хэмфри, чтобы заглушить назойливый голос. – Как вы смеете мне это говорить?
Слова падают в тишину, бьются свинцовыми шариками о стены, и Хэмфри с запоздалым ужасом понимает, что голос Ларсена звучит в его голове – как его собственный внутренний голос. Все демоны разом срываются в нем со своих цепей, а ведь когда-то он думал, что его душа – есть ли она, будь она проклята? – его душа чиста, как хрустальная пустота готического храма. Столько всего красивого, светлого, ничем не запятнанного осталось там, позади, за его спиной, за пару тысяч миль от него до его жизни.
- Я ненавижу вас, Волк Ларсен, - говорит Хэмфри, закрывая глаза. – Вы меня ограбили. Вы обокрали меня, слышите?
Ларсен наконец подает признаки жизни: ворочается на койке, пытается оторвать голову от подушки, но не может. Хэмфри сам не знает, как ему удается угадать движение в полной темноте. Молчание прерывается смутным отзвуком стона.
- Дайте воды, - слышит Хэмфри через несколько минут. – Пить…
Он стряхивает оцепенение и делает шаг, другой, третий, безошибочно разыскивая в черноте их с Ларсеном общего маленького космоса стол и графин с водой на нем. Кружка где-то здесь же, заботливо опустошенная и отставленная в сторону от чертежей. Хэмфри обнаруживает с ужасом, что помнит о Ларсене все: как тот говорит, как ходит, как склоняет голову, задумываясь, как пьет, как ест… Как убивает. Вода выплескивается за края и с громким плеском льется на стол, а потом на пол. Хэмфри сжимает в руке мокрую кружку, идет к койке, хватает Ларсена за плечо, стискивая грубую ткань рубашки, а потом наугад выливает воду ему в лицо. Кашель и возмущенное отрывистое ругательство дают ему понять, что он достиг своей цели – на несколько мгновений позже, чем тот миг, когда ткань, все еще зажатая между его пальцев, промокает насквозь. Хэмфри думает, что Ларсен убьет его, но тот не двигается – только опускает голову на подушку. Он молчит, дышит неглубоко и часто. Хэмфри швыряет кружку на пол и, стремительно теряя силы, едва не валится рядом с Ларсеном на койку. Острое, режущее, щекочуще-больное чувство встает у него поперек горла.
- Это… Ларсен, в конце концов, это подло, - бормочет он, закрывая руками лицо и раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. Ожог непозволительного соприкосновения все еще жжет ему ладонь. – Она… Если вы хотели досадить мне, вам следовало избрать другой способ. Я не верю, что вы… Она совсем не такая, Ларсен. Я даже не могу об этом говорить. Как вы могли так поступить? Я этого не заслуживаю, вы понимаете? Как у вас духу хватило? После всего…
Последние слова Хэмфри шепчет. Горечь жжет ему губы, копится в пересохшем горле.
- Теперь уже нечего делать, вы понимаете? – говорит он уже про себя. – Теперь уже ничего не будет.
Он чувствует себя беспомощным, растерянным и покинутым, и еще почему-то оплеванным и обнаженным. Хэмфри знает, каково это – когда Ларсен дает волю своей чудовищной силе. Каково это – чувствовать на себе его руки, пока в глазах мутнеет, а в груди от нехватки воздуха лопаются легкие. Он пытается ощутить жалость к Мод, но ничего, кроме тошноты, не чувствует. Хэмфри отвратительно и думать о том, что он увидел бы, если бы запоздал на несколько минут. Он находит в себе силы удивиться тому, что возможная нагота Ларсена кажется ему совершенно неестественной в таком… В таком обыденном положении вещей. В конце концов, несмотря на весь ужас происходящего, разве это не то, что предполагает дикарская натура мужчин? Память услужливо подкидывает Хэмфри другое воспоминание, совсем близкое, здесь, в этих же четырех стенах, - только руку протяни, и коснешься призрачного тепла существующей в мыслях плоти…
- Я не могу оставить все так, как есть, теперь, - выдыхает Хэмфри, пытаясь побороть дрожь в голосе. – Я должен. Это мой долг.
Ларсен вдруг двигается, задевая рукой его бок, и усмехается, когда Хэмфри вздрагивает от прикосновения.
- Ну что же вы, Хэмп? К чему тянуть? Вы же знаете, где мои пистолеты. Или предпочитаете какой-нибудь другой способ?
У Хэмфри перед глазами вспыхивает алое пламя – будто швырнули факел в пороховой погреб. Он подскакивает, упирается в койку коленями, выдергивает подушку из-под головы Ларсена – мокрую, будь она проклята, насквозь, бьет наотмашь, кричит сквозь сжатые зубы, когда его ладонь сталкивается с мокрой же горячей щекой, а потом прижимает подушку к лицу Ларсена и давит изо всех сил. Локоть явно очень больно втыкается Ларсену в ребра, но тот не шевелится, лежит смирно, будто только этого ждал. Адская боль разрывает легкие Хэмфри и перетекает в горло. Он скрежещет зубами, задыхаясь от ненависти, и захлебывается лихорадочным жаром. Исступление разрывает его рассудок, руки трясутся, как у пьяного, а потом вес собственного тела вдруг становится для него слишком тяжелым. Хэмфри падает без сил на грудь Ларсена, подушка валится от толчка на пол, и сквозь грохот пульса Хэмфри слышит кашель и громкие свистящие вдохи.
- Почти получилось, Хэмп, - шепчет Ларсен, касаясь болезненно-горячими губами его уха. – Ничего, не отчаивайтесь вы так. Следующий раз вам точно удастся лучше. На самом деле это легко.
Хэмфри отдергивает голову. Пытается отодвинуться, но не может, хочет подняться, но у него не получается. Очертания тела Ларсена, ощущение его изгибов и линий, тепла, отделенного от кожи Хэмфри несколькими слоями ткани, становятся невероятно… Обезоруживающими. Это чувствуется, как побывать на волосок от смерти, а потом снова оказаться в безопасности. Хэмфри опускает голову снова, позволяя ей свеситься с плеча Ларсена. Злые слезы катятся у него по щекам, а пальцы движутся сами собой – от запястья руки Ларсена вверх, к локтю, потом к плечу. Хэмфри ждет, что Ларсен его остановит, но ничего не происходит, и тогда он касается шеи Ларсена, замирает на подбородке и наконец ощущает кончиками пальцев тепло губ. Они вздрагивают под его прикосновением, сжимаются, и Хэмфри сковывает холод, но в следующую секунду Ларсен поворачивает голову и слегка приоткрывает рот, будто хочет сказать что-то шепотом. Его дыхание обжигает Хэмфри – до костей и внутренностей. Они теперь так близко, лицом к лицу, тело к телу, здесь, в темноте, куда никто не придет, даже Мод, разве только… Но Хэмфри знает, что никого не будет. Он чуть меняет положение, укладываясь на бок, прижимается к Ларсену сильнее, запрещая себе даже задумываться о том, что делает. Даже если потом, когда все это кончится, ему придется покончить с собой. Даже если Ларсен его убьет, а он убьет – к черту. Боль, сжимающая грудь с той секунды, как Хэмфри увидел Ларсена с Мод, свела его с ума окончательно, так почему не воспользоваться единственным преимуществом, которое дает безумие? Губы Хэмфри будто обжигает расплавленным свинцом, когда он прижимается к шее Ларсена и жадно, бесстыдно ласкает гладкую кожу. На вкус он как жизнь и смерть, и это видится Хэмфри убийственно прекрасным. Сама мысль о том, что он хотел убить его – что он сознательно причинил Ларсену боль – кажется кощунственной. Хэмфри судорожно глотает раскаленный воздух, бьется в руках, сжавшихся за его спиной, и хочет, чтобы Ларсен вырвал ему сердце. Поцелуи срываются с его губ, как дыхание. Он уже хуже, чем мертв, он сейчас слабее ребенка, и если Ларсену вздумается растоптать его, Хэмфри не поднимет руки, чтобы защититься. Темнота и слепота Ларсена бьются в пустой голове черепками от глиняной кружки – о чем он думает и что творит, когда с Ларсеном беда, когда нужно срочно что-то делать, когда надо сообразить, как быстрее добраться до суши, чтобы показать Ларсена врачу? Ладони Хэмфри скользят по животу Ларсена – рубашка задралась, и пряжка ремня тревожно холодит руку. Ларсен позволяет втянуть себя в еще один горький, прерывающийся болезненными спазмами поцелуй, отстраняет Хэмфри, делает глубокий вдох и долгий выдох, откидывает голову.
- Ну, довольно. Вы же понимаете, что мне крышка. Не можете не понимать. К чему все это?
Хэмфри нехотя откликается – сердцебиение Ларсена под его ухом выбивает из реальности ничуть не хуже, чем ощущение обнаженного тела, по которому неловко движутся ладони.
- А вы, значит, решили таким способом избавить себя от хлопот?
Ларсен молчит несколько секунд, но в этом молчании Хэмфри слышит обычную снисходительно-горькую ухмылку.
- Счел, что окажу вам услугу.
Хэмфри с трудом глотает очередной приступ ярости. Ларсен прижимает ладонь к его спине, пресекая не слишком убедительную попытку встать.
- Что ж, считайте, что я вашей жертвы не оценил.
- Люди такие неблагодарные, - тянет Ларсен. – Себе же хуже сделали. Я все равно…
- Нет, - мотает головой Хэмфри. – Нет. Вы высадите мисс Брустер в ближайшем порту, а потом мы отправимся…
- Вы хоть представляете, где мы сейчас находимся? Мисс Брустер вряд ли скажет вам спасибо.
Хэмфри прерывает смех Ларсена, прижимаясь губами к его рту, и продолжает, воспользовавшись паузой:
- Дадите ей денег, поставите в известность американские власти, а мы отправимся в Сан-Франциско. Вас осмотрят лучшие врачи, Ларсен, и мы найдем – вы слышите – мы найдем причину и лечение, и вы больше не будете мотаться по волнам, а займетесь чем-нибудь, что вам по душе, получите образование, систематическое, я имею в виду, - торопливо говорит Хэмфри, все больше распаляясь. Слезы стоят у него в горле, и он отчаянно пытается удержаться от рыданий, чтобы сохранить остатки самоуважения. Ларсен тянет его к себе, обнимает, заставляя лечь, и набрасывает на него одеяло.
- Успокойтесь. Все же вы заядлый мечтатель, Хэмп.
- Если вы умрете, я свяжу вам ноги, затолкаю вас в мешок и брошу за борт без панихиды, - горячо выдыхает Хэмфри. Его злость понемногу превращается в страх, и, к его удивлению, Ларсен это чувствует. Он поднимает руку и аккуратно касается щеки Хэмфри тыльной стороной кисти. Хэмфри все же выбирается из его объятий, встает с койки, игнорируя молчаливый вопрос, находит на столе лампу и чиркает спичками. Когда он оборачивается, Ларсен сидит на койке, привалившись спиной к переборке, и улыбается. Вид у него потрепанный, как после драки, волосы в беспорядке, а расстегнутая рубашка измята и в мокрых пятнах.
- Дышите, Хэмп, а то упадете в обморок. Я снова вижу, и голова не болит. Может, вам каждый раз душить меня во время этих приступов?
Хэмфри сердито грохает лампой о стол, возвращается к койке, садится подле Ларсена и, обняв его за шею, прижимается лбом к его плечу.